Багатий дуже Кочубей:
Його ланам конця немає,
Його отара скрізь гуляє
В зеленім лузі без людей;
А луг аж стогне під волами...
Каким бы ни было качество стихов, – но очевидно, что цель и стратегия тут совсем иные, чем у Гулак-Артемовского. Перевод здесь осуществляется не с языка на язык, но с поэтики (авторской) на поэтику (условно народную). Поэтому «Тиха украинская ночь...» превращается в следующие строки:
Давно вже сонечко зайшло
За гору, ген по той бік річки;
Ущухнув гомін, дав бог нічку,
Надворі тихо все було.
И все, а больше и не надо. Картина не столь яркая, как у Шевченко («Реве та стогне Дніпр широкий...» – 1837 год), но очевидно, что именно такие тексты и торили путь «Кобзарю».
Однако Гребёнка не смог уйти от готовых блоков, которые ему предлагала «котляревщина». Узнаваемые ситуации требуют узнаваемого воплощения. Поэтому вместо «Бесстыдный! старец нечестивый! / Возможно ль?... нет, пока мы живы...» –
Бридкий, мерзенний, глянь, поганець!
Чи можна? ні, паскудний ланець!..
Это, с одной стороны, вероятно, ближе к тому, что могла сказать историческая Кочубеиха, а с другой – прямая отсылка к «Энеиде», едва не цитата.
Это – тупик.
Но практически одновременно создавались совершенно иные тексты, в большей или меньшей степени свободные от «простонародного» (читай: вульгарного) уклона. В 1829 году (еще до «Полтавы» Гребёнки) Левко Боровиковский напечатал балладу «Маруся» –украинский вариант «Светланы» Жуковского. Выдержанные в совершенно не-котляревском духе стихи писали Амвросий Могила и Иеремия Галка (А. Метлинский и Н. Костомаров). Наконец, Шевченко четко разделил два стилистических плана: к «котляревщине» он прибегал исключительно в сатирических целях – то есть переводил ее из имперского поля в антиимперское.
«Котляревщина», видимо, составляла (и составляет) неизбежный этап, который украинская литература проходит на исторических переломах. «Энеида» стала принципиально важным текстом не потому, что была первой – да она и не была: еще до Котляревского травестийное переложение «Буколик» (под заглавием «Диалог, или Разговор пастырей») выполнил Афанасий Лобысевич. А два века спустя предельно сниженная карнавальная форма потребовалась культовому андерграундному автору Лесю Подервьянскому, чтобы покончить с советско-имперским наследием. Однако и русско-украинский словарь, приложенный к поэме Котляревского, и матерная игра с культурными стереотипами у Подервьянского свидетельствуют, что «прошлое не умерло; оно даже не прошло», как говорил фолкнеровский герой. «Котляревщина» – первый шаг, за которым должно было последовать (и последовало) свободное творчество без всякой оглядки: неудивительно, что оно оказалось связано с бурной деятельностью фольклористов и этнографов, развернувшейся в Харькове в первые десятилетия XIX века. (Достаточно назвать имя Измаила Срезневского, который прославился не только научными трудами, но и фальсификациями народных дум, в традиции Оссиана.)
Гоголь избежал стилевой ловушки «котляревщины»: на рубеже 1820 – 1830-х годов русская литература предлагала больший набор моделей, с которыми мог играть молодой автор. Два полюса – дьяк
