голубое. А «в языках исламских народов» вообще, оказывается, нет специальных слов для обозначения синего и зеленого цвета, что не мешает им, однако, наделять обильными до избыточности и противоречивости значениями и синий и зеленый, причем значения у каждого — свои.
В принципе, на собранном автором материале можно было бы построить очень любопытное исследование о механизмах наделения смыслом заведомо несмысловых явлений, о культурных закономерностях этого странного занятия. Тут стоило бы привлечь и данные о воздействии цвета на человеческую психику, полученные психологами (на свидетельства и опыт которых Балека не ссылается, правда, ни единого раза). Глядя на весь этот воистину роскошный материал, было бы интересно задаться вопросом о том, какими путями несмысловое вообще оказывается стимулом и организующим началом для смысла. Здесь можно выйти на масштабные антропологические обобщения.
Автор, к сожалению, на такую интеллектуальную авантюру не отваживается. Он вообще оберегает себя от возведения каких бы то ни было теоретических конструкций (которые брались бы объяснять, почему смысловая нагрузка цвета происходит так, а не иначе), от выявления внутреннего устройства этой символизации. Все, что он делает, — это вполне скрупулезно собирает сведения, относящиеся к культурной истории цвета, и организует их в главы. По уровню общего напряжения и теоретических задач повествование получается едва ли не на грани беллетристики; «метафизические» суждения здесь не выходят за рамки подобных утверждений: «...в самом человеке есть тайна синего, недоступная его разуму». Зато заодно с перипетиями исторической биографии синего цвета в повествование входит масса подробностей, часто не имеющих к цвету прямого отношения, но сопутствующих ему, так сказать, в общей массе жизни.
Мы узнаем, например, — речь об этом заходит в связи с цветовой символикой растений и заводит автора, по обыкновению, далеко, — что «античные гетеры использовали для повышения чувственности ароматный ладан и зелье, приготовленное из тимьяна, лавровых листьев, имбиря, корицы и особенно ценной мандрагоры обыкновенной (Mandragora common), а также из мандрагоры лекарственной (Mandragora officinalis), женьшеня, розмарина и любистока аптечного (Levisticum officinale)». Далее следует рассуждение об афродизиаках в представлении разных эпох европейской и мировой истории — и, дойдя до синих слив, об эротическом воздействии которых «так много говорилось в XVI веке, что их стали бесплатно подавать в качестве угощения в публичных домах», — обрывается: тут авторское внимание вновь перескакивает на синий цвет, «переосмысление» которого «в рыцарской любовной поэзии и церковной символике Богородицы, происходившее начиная с XIII века, привело к возникновению в XV веке общего представления, что синий цвет и любовь — неразделимы и что синий способен пробуждать любовь». В следующем абзаце, без перехода, начинаются уже древнеегипетские сюжеты. Автор рассказывает о «канонических цветах» египетского искусства, «предназначенных для написания определенных иероглифов, обозначения сцен и персонажей», — и опять-таки сообщает нам много любопытных подробностей: каким цветом изображали мужчин и каким — женщин; каким — пустыню и какими — море и Нил, — и к прежней линии повествования уже не возвращается.
Таким образом, в числе того, чего в книге нет, мы можем смело назвать и систематичность изложения. Автор «закольцовывает» повествование в микросюжеты, связанные между собой весьма нестрого и способные следовать друг за другом едва ли не в любом порядке.
Да, если всмотреться, написанную Балекой историю синего цвета можно в принципе увидеть как своего рода магнит, организующий вокруг себя историю человеческой культуры вообще. Только слово «организующий» в данном случае прозвучало бы слишком сильно: самое любопытное — то, что автору удается избежать соблазна выстроить эту историю в одну линию, предположить, стояло ли за ней какое-то направленное развитие и тем более — чем оно направлялось. Да, он отмечает перемены в значении синего цвета с движением исторического времени, появление у него новых смыслов, но не предпринимает никаких усилий для того, чтобы выявить в этих переменах их возможную внутреннюю логику.
На фоне «прогрессистского», «эволюционистского» наследия европейской мысли, ее страсти к теоретизированию в этой, так сказать, концептуальной аскезе можно усмотреть даже своего рода подвиг. Во всяком случае — определенную интеллектуальную деликатность, нежелание насиловать материал, заставляя его работать на собственные идеи. Доверие к материалу и читателю, которые ведь могут и сами договориться друг с другом. У них для этого достаточно смысловых ресурсов. Тем более что, при всей максимально нежесткой скрепленности отдельных элементов повествования друг с другом, текст получается предельно плотный: общих рассуждений здесь практически нет, разве что в начале и в конце, в качестве рамки.
А что касается (спроецированных на синее) жизни и смерти, о них в книге ведь и в самом деле говорится много интересного. На примере значений, приписывавшихся в разные времена синему цвету, даже при простом перечислении этих значений мы можем наблюдать их глубокую взаимопереплетенность, взаимопроникнутость того, что привычно воспринимать как противоположное и несовместимое — потребность этих начал друг в друге и невозможность, в конечном счете, провести между ними четкую границу.
Так египтяне (чье божество Хапи, олицетворявшее животворящий Нил и объединяющее в себе «мужское и женское начала», имело «мужские черты лица
и пухлое женское тело темно-синего цвета») красили в синий цвет и изображения самки гиппопотама — символа богини плодородия и деторождения Таурт, и женские фигурки, помещавшиеся в саркофаги и гробницы: «ведь синий цвет заключал в себе символическое значение циклического повторения жизни, смерти и возрождения». Так по сей день китайцы, желая своим родителям долгих лет, дарят им при жизни не что-нибудь, а «погребальные одеяния очень темного синего цвета». Те, в свою очередь, надевают эту одежду «в торжественных случаях»: ведь «синий цвет обещает продлить земную жизнь и обеспечить жизнь вечную» одновременно. Так в текстах афроамериканских блюзов и в картинах чернокожих художников-американцев «старое синее кресло-качалка» — «old blue rocking-chair» «времен войны Севера против Юга» оказывается одновременно «и символом жизни, примирившейся со смертью, и символом самой смерти». На картинах и книжных иллюстрациях средневековых христиан синие одежды носят грешники — в отличие от одетых в ярко-красное праведников: синий — цвет самого дьявола (с нимбом именно этого цвета изображается и он, и Иуда); и в синей же царственной мантии восседает на троне царь Соломон на миниатюре из чешской Вышебродской библии (рубеж XIII — XVI веков); более того, в синий плащ — одежду одного из «монархических» цветов, цвета неба и божественной сущности — облачилась и сама Богородица. На изображениях, «относящихся примерно к 1000 году»,
Ее мафорий [8]
