или от гордой свободы…). Сейчас экзистенциализм депонирован в архив историко-философской памяти, но зато мыслители, которых когда-то поторопились объединить этим термином в некую общность (пожалуй — фиктивную), не только остались актуальными, но и выросли в своей личной своебразной значимости. Один из них — французский философ и драматург Габриэль Марсель. Надо думать, он займет сейчас, после выхода в свет книги Виктора Павловича Визгина, заметное место в нашем умственном пространстве. Чтобы попасть в горизонт русской культуры — так уж всегда получалось, — нужно иметь достойного проводника: переводчика, толкователя, почитателя. И Марселю, конечно, повезло.
Читатель, скользнувший взглядом по оглавлению книги, может воспринять ее как сборник статей — и будет обманут. Это цельный труд с тщательно выстроенной композицией и даже со своей драматургией. Книга разбита на две математически равные части: «диптих встреч», по выражению автора. Первая говорит о встрече сознания современного русского мыслителя с творчеством Марселя, вторая — о встрече Марселя с мирами других мыслителей XX века [10] . Эти два раздела, как стереоколонки, позволяют достичь эффекта объемного восприятия марселевского духовного универсума. И то, что каждая дробная часть книги представляет собой достаточно замкнутую гранулу или, если угодно, одноцветное стеклышко, только усиливает впечатление от двух итоговых «витражей». Если правда, что времена больших нарративов прошли, то надо признать, что автор при помощи своих жанровых находок изобретательно обошел это табу. Особенно изощренная архитектура — у первого раздела. Не так просто определить его формат: здесь идеи и творческая биография Марселя даны не «в лоб», а в растворе из точечного анализа текстов, размышлений о духовном пути Европы «от культуры таинства к цивилизации проблем», из воспоминаний о встречах автора с наследниками философа или (что совсем уж необычно) из рассказов о собственном экзистенциально?философском опыте, часто поданных в жанре дневника или цепочки остроумных афоризмов. Стилистическая раскованность повествователя вместе с логической ответственностью аналитика — это, надо признать, редкая амальгама. Дело даже не в форме изложения, а в том, что мы таким манером попадаем во внутреннее измерение философии. Склад и настрой марселевской мысли все-таки отчасти нам знакомы хотя бы по Бердяеву и Шестову, проблемы объективации и интерсубъективности также озвучены, худо?бедно, даже в публицистике. Но у читателя этой книги есть шанс понять, как нужно обращаться с идеями, как они работают и становятся частью повседневности (но — не обыденности). В. П. Визгин ставит эксперимент воплощения экзистенциальной ментальности на себе, и это не менее поучительно, чем рассказ о великом французе. Важна в этом контексте глава о драматургии Марселя, не случайно выполняющая роль «увертюры» к первому разделу. В. П. Визгин фокусирует наше внимание на ненавязчивом, но постоянно присутствующем в пьесах Марселя метафизическом фоне [11] , который знаменательно меняет смысл сценических сообщений. Через театр Марселя — театр «невмешательства в жизнь героев», с многозначными конфликтами и музыкальными глубинами, но без развязок и поучений — автор раскрывает марселевский концепт «онтологической тайны», который, казалось бы, вряд ли можно сделать наглядным. Герои пьес Марселя не философствуют, но своими межличностными коллизиями показывают ту «тайную полярность между невидимым и видимым», которая, по признанию Марселя, с детства определяла его духовную жизнь. Антиномии тайны и секрета, бытия и обладания, лабиринты объективации, онтология надежды, таинство бессмертия, феномен воплощения — это далеко не полный перечень тем, которые в книге представлены не столько рассуждениями, сколько своего рода духовными упражнениями. Автор в этом последователен: ведь для него, как и для Марселя, философия — это «трагическое искусство навигации к истине, о которой каким-то „затылочным” зрением известно только одно — она, истина, не может быть объективирована». Но здесь же задается и положительный полюс этой формулы: «Философия есть искусство обживания тайны с помощью рефлексии и понятийных средств, хотя в ее основе лежат вдохновение и интуиция целого». Мы видим, что эта формула экзистенциализма на самом деле — эвокация классических ценностей европейского рационализма, но с учетом всех разочарований и фрустраций Нового времени.
Такое органичное вхождение в «интерьер» экзистенциализма во многом объясняется личным путем автора — химика по образованию, профессионального науковеда, — пройденным от капитальной монографии о физике Аристотеля к темам все менее и менее «сциентальным» (если воспользоваться его термином): к мифу, герметизму, «эзотерической» науке, философии жизни, к собственной художественной прозе. В книге «На пути к другому» [12] перед нами уже сегодняшний В. П. Визгин, стремящийся переосмыслить опыт Модернитета и восстановить разорванную связь рациональности и трансцендентности. В данной же работе он, кажется, окончательно находит себя и довольно убедительно показывает во втором разделе, что они с Марселем не одиноки и находятся в хорошем обществе, куда приглашают и нас с вами. Общество и в самом деле впечатляет. Платон, Монтень, Ницше, Бергсон, Хайдеггер, Мерло-Понти, Гейзенберг, Вяч. Иванов, Шестов, Бердяев, Франк, Флоровский, Бахтин, Пастернак. (И это только протагонисты второго раздела! К тому же и первая часть богата компаративными пассажами: Рильке, Пришвин, Рикёр...) Каждому из этого славного ряда посвящен очерк некоего виртуального (а иногда и реального) диалога с Марселем. Вторая часть книги — настоящая энциклопедия духовной жизни XX века. Здесь автор уже не так щадит своего читателя, требуя от него некоторой историко-философской эрудиции и собранности мысли. Но наши умственные усилия вознаграждаются: В. П. Визгин демонстрирует замечательное герменевтическое мастерство, находя и толкуя то, что он называет «резонансами», не только в случаях духовного родства философов, но и в более сложных казусах. Таковы, например, весьма непрямые, но поучительные переклички Марселя с интуициями Ницше, Мерло?Понти, Хайдеггера. Некоторые авторские решения впечатляют неординарностью: так, между Ницше и Марселем помещается дополнительное «зеркало», поэт и мыслитель Ш. Пеги с его концептом «старения», благодаря чему в знаменитом тезисе о «смерти Бога» высвечиваются нетривиальные смыслы; медиатором в диалоге Марселя и Бахтина оказывается Вяч. Иванов; Марселя и Пастернака — Рильке. Прием системы зеркал не просто остроумен, но и культурологически продуктивен: вот случай, когда несколько поднадоевшая «диалогичность» показывает свой неисчерпанный ресурс. Мостик, искусно переброшенный между интуициями Марселя и Гейзенберга — одного из отцов квантовой механики, — также позволяет обнаружить далекие от очевидности резонансы «разнородных образов мысли». И конечно, читатель не заскучает, знакомясь с главами о русских мыслителях и поэтах. В. П. Визгин не выискивает «похожее»; скорее напротив, он заостряет внимание на случаях, когда общие темы начинают звучать по-новому от частичного несовпадения и столкновения. На мой взгляд, особенно удались очерки о Франке, Пастернаке и о «Переписке из двух углов». В реакции Марселя на диалог Гершензона и Иванова (довольно близкого друга Марселя) автору удалось увидеть причину столь значительного отклика, который получил этот документ в межвоенную эпоху Европы. «Ожог событием» — так определяет Марсель секрет мощного воздействия «Переписки...».
Стоит отметить особый пафос книги, который связан уже не столько с анализом причин культурного кризиса, сколько с полемическим вызовом его разносчикам. Разоблачая в своих последних работах несостоятельность «разоблачителей», критикуя «школу подозрения» с ее маниакальным сведением высшего к низшему, В. П. Визгин не без успеха пытается показать, что причастность к предельным смыслам возможна и без дурной метафизики с ее прямолинейной объективацией умственных конструктов. Правда, иногда (редко) этот пафос вызывает желание осторожно возразить. Отвечая, к примеру, на собственный вопрос «В какую Европу нам стремиться?», автор говорит, что «нужно ввести в наш интеллектуальный оборот философскую культуру настоящей, то есть платоновско?христианской Европы, не отсекающей от себя своих корней ни в ярмарочном „антилогоцентризме”, ни в отшельнической мифофилософии „события”». То есть Европу Дерриды и Хайдеггера он считает ненастоящей. Это весьма неожиданно для
