Он: высокий, намного выше ее и тощий (кажется, вот-вот согнется пополам), очки в коричневой оправе, из-за которых выглядывают два печальных серых глаза, редкая щетина на подбородке.
— Привет, малыш! — сказала она тоненьким голоском; сразу стало понятно: она что-то замышляет.
Мужчина тронул ее за плечо:
— Пойдем, какое тебе до него дело!
— Может, он потерялся, — грубо ответила она. — Ты потерялся, малыш? — снова тоненьким голоском.
Я покачал головой: мол, нет.
— Где же твоя мама, малыш?
Ее дурацкая манера называть меня “малыш” раздражала, но я все равно пожал плечами: мол, и сам хотел бы знать.
— Она ушла?
Я кивнул.
— Бедненький малыш!
Она села в кресло рядом со мной, положила руку мне на макушку, ее перламутровый темно- розовый рот оказался перед моим глазами: я видел неровные белые зубы и красный язык.
— Ты остался совсем один…
— Да пойдем же, мы опоздаем на рейс. — Мужчина посмотрел на часы на руке и куда-то вдаль, где, наверное, и был тот самый “рейс”.
— Т-с-с-с! Кажется, он ничей, — сказал она так, чтобы я не слышал, но я все равно все слышал.
— То есть как?
— Его бросили, он ничей! Мы не можем оставить его одного! Мы должны взять его себе!
— Ты что, совсем рехнулась? — Он покрутил пальцем у виска.
— Да тише ты, и, пожалуйста, послушай меня. — Она говорила шепотом, ее рука все еще лежала на моей голове, она шептала что-то ему, очень тихо, и при желании я мог бы и услышать — что, но я не желал, мне было абсолютно все равно; я был зол на свою мать, расстроен и скучал по ней, а что до всего остального, то мне на это было наплевать.
Когда он, наконец, сдался и сказал: “Ну, хорошо”, — она улыбнулась и прошептала: “Я люблю тебя”, — и я подумал, она говорит эти слова мужчине, но краем глаза вдруг заметил, что смотрит-то она на меня. Я сразу невзлюбил эти три слова: пустые, никчемные, ничегонезначащие. Кто-то давно сыграл злую шутку, пустил слух, что они очень важные и означают что-то такое серьезное, хотя на самом деле не означают ничего...
Я тоже говорил их: не потому что верил им или понимал их смысл, а потому, что так было принято. Я говорил их своей жене, потому что мне нравилось, как она улыбается, когда слышит их, я говорил их другим женщинам, когда хотел секса или не сказать их было невозможно. Я не хотел никого обманывать, я просто поступал так, как поступает большинство из вас...
...А они, эта женщина с перламутровой темно-розовой помадой и мужчина с печальными серыми глазами, забрали меня из зала ожидания и стали моими новыми родителями, так никогда и не рассказав мне правду.
Когда я был маленький, я часто спрашивал их о ней, о моей настоящей матери, но они говорили, что я все выдумал. Не было у тебя другой мамы. Не было никакой женщины с длинными светлыми волосами и голубыми глазами. Не было никакого аэропорта. Не было никакого зала ожидания. Тебя никто не терял. Уже взрослым я понял, что они никогда не расскажут мне про нее, да мне это было не так уж нужно, — и я перестал спрашивать их об этом. Я не собирался искать свою настоящую мать и почти перестал думать о ней.
