наполняет вены, сердце работает еще без перебоев. Чего мне грустить!
О н а. У Виктора родился сын. “Мне худо”, — говорила эта курносая женщина, лежащая на диване. Я еще раз позвал ее к себе. Почему-то мне кажется, что с нею мне будет хорошо.
В и т а л и й. Мне нужно, видимо, осенью обязательно переехать в Москву. Здесь я одинок, бесприютен и несчастен.
О н а. Кровать отодвинута от стенки, дабы не кусали клопы, и ночной горшок, символ семейного счастья, виден очень отчетливо. Так проходят иллюзии любви и счастья. Ночью я иду через пустынный город. Буду и я жить сам по себе. Буду и я еще суше, скупее, угрюмее. “Я — дура, Виталий”, — говорила мне эта женщина. Я так и не могу забыть ее и вот сижу, как дурак, в тоске и одиночестве и жду ее. А зачем мне она? Весенний день за окном моей комнаты. Надвигается лето. А я не знаю, что буду делать летом, и где жить, и как жить, и с кем жить. Письмо из Свердловска, от милой хромоножки. Ей, видимо, я нужен, и она бы любила меня рабски и беспредельно, ну, так любила, как Зоя любит своего мужа.
В и т а л и й. “На бойком месте”, “Отелло”. Остужев, Пашенная, Садовский. Какое созвездье! Да, мне это все нравится, хотя в маленьком фанерном театрике Радлова все было как-то чище и честнее. Но, может быть, потому, что со мною была Зоя. О, чужая жена! О, не моя девочка! Нужно бы написать пьесу.
О н а. О, не моя девочка!
В и т а л и й. Ведь даже Иткин написал пьесу!
О н а. Вино и беседы с Виктором. Девять лет дружбы! Не нужно ссориться мужчинам из-за женщины. Опять бесплодная поездка на кинофабрику. Коля Коварский все еще обещает напечатать “Зной”. Никитину он заплатил по тысяче пятьсот за лист. Уезжаю в деревню. Рад. Мне все же трудно жить. А самое плохое, что начинаются белые ночи.
В и т а л и й. Был в Солецком районе, было худо, скучно, а вернулся — и рад, что ездил. А колхозы плохие. Афоничев учит меня, как надо жить, и дает пример Кетлинской, грубой, вульгарной и неумной писательницы.
Он во многом прав, но надо быть еще лучше, легче, свободнее, без канонов. А Кетлинскую уважают больше меня.
О н а. Горький умер!
В и т а л и й. Умер Горький. Вот сказочная жизнь! И как назвать эти годы жизни — подвигом? праздником? Я узнал Горького в Белебее, лет шестнадцать назад, и все это время я — шел к Горькому. Думал ли я тогда, пионер, что буду работать в горьковском журнале “Наши достижения”?
А живого я его не видел.
О н а. Вчера у меня был скучный и плохой день.
В и т а л и й. Горький похоронен. Красная площадь. Сталин несет урну. Слова Молотова, что после смерти Ленина это самая тяжелая утрата.
О н а. На пляже эта женщина поцеловала меня в щеку. Зачем? Она была похожа на девочку, глупую, курносую, тихую.
В и т а л и й. Так. Записать. Поездка в Череповец. Председатель сельсовета Зайцев, сенокос, райком комсомола, белые пароходы на Шексне, спектакль в летнем саду. Нужно ездить. Еду в Горьковский край. Нужно ли ехать? Ведь еще не кончена медь. И выходит, что я набираю работу до Нового года. На всю осень и зиму. А где же отпуск? У меня, выходит, и на отпуск нет времени. А ведь я еще мечтаю написать пьесу и зимою начать писать роман. Вольбе, умный критик, а ловит меня на улице и читает главы из книги. Человеку сорок шесть лет, а не понимает, что смешон. “Вы читали мою статью?”
О н а. Плохо, что ленюсь и вот опять пятидневку ничего не делал. Стыдно.
В и т а л и й. Записать. Я в Дзержинске. Новый город в сосновом лесу на песке. Площадь, четыре американского типа дома. Трамвай. И вот нужно опять писать. На весь тридцать шестой год уже будет работа. Записать. Слетов рассказывает о Иване Катаеве: лентяй, месяцами ничего не делает. Проснувшись утром, говорит сам себе: “Ну, вот, Ваня, ты человек хороший. Ты вчера гвоздь вбил в стену, картину повесил. А сегодня пойдешь на заседанье в Союз. Ты что-то делаешь, тебе не стыдно жить”. Записать. Доклад Гронского в изложении Слетова: “Вот, товарищи, что мы имеем на сегодня? Мы имеем мир разлагающегося капитализма и мир социализма. Был русский писатель Иван Бунин. Он писал хорошие повести. Сейчас он в мире разлагающегося капитализма, и он пишет плохие повести. А что мы имеем, товарищи? Мы в этом году посеяли четыре миллиона огурцов...” Пародия, конечно, но правильная. Он называет Гронского — “красным дураком”, а сам у него печатается. И здесь — кормушка. Вспоминаю покойного Ширяева, его рассказы о Пильняке. Когда была история с “Красным деревом”, Пильняк получал чуть ли не ежедневно из-за границы огромные партии валюты. И хвастался — “учитесь так торговать красным деревом”. Ехали Ширяев и Пильняк на извозчике в Малеевку. Навстречу — обоз. Дело в тридцатом году, мужички не шибко лояльны. И вот Пильняк, свесясь с пролетки, сотворил малую нужду и крикнул мужикам: “Смотрите, как барин ссыт!” Чуть ускакали. Мужики взялись за колья. Жаль, что не избили.
О н а. Я все еще один и с завистью гляжу на чужих детей в цирке.
