В и т а л и й. В Ленинграде разгром всех и вся. Бескина — террористка! Цорлин опубликовал письмо, где бьет себя в грудки, что не распознал врага. Грабарь, Мамин, Перелешин, Штейман — сидят! Иван Катаев исключен из партии за то, что в двадцать восьмом ездил к сосланному Воронскому в Липецк. Упомянули и Зарудина, Губера. Повесть Зарудина “В народном лесу” объявлена троцкистской. Это — бред.
О н а. И эта женщина лежала рядом со мною на полу фанерной дачки, и дыханье ее касалось моего лица. И утром на вокзале она, боясь, что я бог знает что буду думать о ней, оправдывалась и смущалась. Но почему-то
я помнил ее в Ленинграде, где мне, как всегда, было одиноко и скучно. И ночью в ее комнате, в халате, с румяным лицом, она была опять мне — желанна...
В и т а л и й. Да, может быть, мне нужно жениться.
О н а. У меня будет семья, ребенок, более прочная, более спокойная и уверенная жизнь. Не более ли солидная даже? И эта курносая девушка из горсовета, не ей ли быть моей женою?
В и т а л и й. Было шумство в “Гранд-отеле”, с сигарами и коньяком. И пьяной дракой. Ха! Какая роскошная жизнь. Сии услады жизни не вызывают во мне восторга. В Ленинграде все по-прежнему. Красивый город, скука. Застрелился, по слухам, Фурер. Жена его, по слухам, оказалась диверсантка.
О н а
В и т а л и й. Пришел ночью домой после скучной вечеринки, где мне даже не удалось напиться. На столе букет астр. Принес посыльный. Маленький розовый конверт. И в нем кусок белого картона. Кто же это — шантажирует меня? Решив, что букет все же существует, как вещь, я успокоился... Вот французы умеют делать интригу и диалог. Будем учиться этому у них.
О н а. Она сказала мне: “Вы для меня — самое приятное в жизни...” Иногда я ощущаю себя холодным, равнодушным человеком, которому в жизни все равно. Вечер у Тамары и Кости. Мы вспоминаем молодость. Дочь Тамары уже учится в школе. Да, была эта хорошая, простая, порою глупая, а порою и умная юность. Я живу и сейчас неплохо.
В и т а л и й. Пятаков уже окончательно — вредитель и контрреволюционер. Процесс в Новосибирске, расстрелы. Все это я одобряю. Вчера я слушал Сталина, его спокойный, уверенный голос. Мне приятно было слушать этот голос...
О н а. Мне приятно было слушать этот голос... Как плохо! Декабрь. Дождь, туман. Два дня ничего не могу сделать, ни строчки. Что это? Болезнь? Тоска? Сердце работает без перебоев. Здоров. Вот только тоскливо. И даже любовь дает мне только одно горе.
В и т а л и й. Рассказы возвращены “Литературным современником”.
Я перечитал их. Почему же их не печатают? Просят еще рассказов. Милые, не нужно просить “еще”, печатали бы, что вам дают. Я не очень расстроен возвратом. Настроение мое не испортится, оно и так плохо. Говорят, что Майзель и Мустангова уже сидят. Сидит и Оксман, якобы за срыв академического Пушкина. Вечер Павленко. Он читает главы из второго тома: объявление войны и бой на суше. Написано четко, но сухо. Тихонов говорит о масштабности, Форш — о новом стиле. Все хвалят. Наиболее интересно говорил сам Павленко: что писал торопливо, боясь войны.
О н а. Я запутался во многих бедах, и нет мне успокоения и счастья.
В и т а л и й. Вечер Заболоцкого. Он читал хорошие стихи. Мне, прозаику, можно было многому научиться: хотя бы умению по-новому, просто и ясно говорить о природе. Но база его стихов ограничена: природа. Новый Фет? Мыслей! Больше мыслей! О нем хорошо сказал Каверин, умный человек: Заболоцкий, по величине своего дарования, должен был победить. Критика ему не помогала. Если бы помогала, победил бы легче и быстрее. Но и все же он победил: талант должен побежать.
О н а. К хозяевам утром пришел доктор. Слышу в полусне рычанье: “А? Что? Сядьте!! Больно?! Ну, я и знал, что будет больно”. Ионыч! Он жив, чеховский Ионыч! И час спустя: попик. Не вижу опять, слышу только голос. Голос его ясный, тихий, благостный. “Ты и жизни не знала, а знала только мечту о жизни”. Или: “Господи, прости рабе твоей Антонине прегрешения вольные и невольные...” И легче рабе божией и радостнее. Вот почему и жива религия! Искусство? Пусть! И попик актер? Пусть! А все же человеку легче.
В и т а л и й. Абсолютно пустой месяц. Апатия, лень. Так много работы, обязанностей. А я ничего не делаю. Срам! И она пришла ко мне сегодня и не застала дома! Я все говорю себе: вот со второго января тысяча девятьсот тридцать седьмого года я буду другим человеком, более спокойным и волевым. В самом деле! Неужели и этот год будет с тоской и без денег? Ужас... Писать тридцать листов в год. Ведь могу! Если бы не мог... Читаю Колдуэлла. Он даже не мешает мне писать. Так это умно, хорошо, просто. Вот мастер!
