таки — барина. Все живые люди у него или аристократы, или та часть мира, с которой аристократы — или скорее помещики — входят в близкие сношения — только известного типа мужики (т. е. свои — не Каратаев), да и коровы, лошади, собаки, реки, деревья, небо, земля; остальное иногда очень деревянно: и крестьяне стилизованны: святые, простые, peysan’ы8, — а средний класс — буржуазия — вообще не существует! Миры Достоевского или Чехова ему как будто недоступны. Он Бог — творитель только мира Толстовских родственников и друзей и знакомых: только дворян. Но иллюзию он создает полную: когда читаешь его, другого мира нет. Все живет им: пантеизм: пантолстоизм — все называется его именами — как у Адама в раю — других вещей, людей, природы, имен, слов — нет. Но я не должен разглагольствовать так — без конца — и надоедать Вам — ни в чем не повинной — за то что Вы мне доставили такое истинное удовольствие. Но вот еще одно о Толстом и К. И.: он протестует против философствования Толстого — как, в свое время, протестовал Флобер («ilmoralise! etilphilosophise»9), дуб — натура — Бог, создавший небо и землю — не должен вдруг заговаривать — и лекции читать. И поэтому покойный Б. Л. Пастернак когда-то мне сказал (когда я ему рассказал, что Ахматова обрушилась на Чехова), что Чехов единственный русский писатель, который никогда не обращается к читателю — («он все растворил в искусстве — это наш ответ Флоберу» его слова) — и хорошо сделал. А мне все-таки кажется— и я когда-то маленькую книжку об этом опубликовал — («Ёж и лиса»10 — написано это было как статья) — что в этом раздвоении — неодолимого интереса ко всему (барскому! или это ложное и вульгарное обвинение?), понимания всей многообразной, пестрой, разбросанной вселенной — это с одной стороны; и упрямого желания все это подчинить какому-то одному, простому, центральному — морально-духовному принципу — все объяснить, все упростить: все сделать прозрачным, ясным, соединенным — зеленая палочка — и сделать это словами, а не искусством, воображением (которое от нечистого идет), которое все меняет и прихоти служит — это «tension»— трение — это коллизия, которую так блестяще описывает КИ (когда говорит, что у многих дидактическое выдается за искусство, а у Толстого наоборот — и дидактическое искусством становится — он творческое за дидактическое выдает) — это есть то самое электричество, которое играет в его труде — оно — это трение — коса на камень — которая проходит в мыслях и чувствах Толстовских «героев» — («почему я это делаю? этой жизнью живу?», «а может быть, это все фантазия и нечестный самообман? — mauvaisefoi»11 — об этом Тургенев подтрунивал и Толстого страшно раздражал) — это есть именно то, отчего у него все двигается: без этого он стал бы вторым Диккенсом (вторым, не первым) или просто реалистом? Ну, как сказал Тургенев, «довольно»!12 Я стареюсь и становлюсь болтуном! Но если я бы знал об этой статье К. И. в 1949, или 1950, когда я написал (или скорее продиктовал наспех) мою книжку — статью о Л<ьве> Н<иколаевиче>13, то я бы ее иначе написал — или вообще не написал: ведь К. И. главное сказал: как жаль, что это так долго осталось неизвестным! — хотя я уж очень Вам наскучил, но я должен прибавить пару слов о письмах К. И. (в «Воп<росах> Литературы» за 1972), которые Вы мне прислали14: все хороши и интересны: особенно о формализме (Горькому); и в письме к Каверину: очень трогательно его письмо к бедному Андрееву (которого звезда совсем поблекла и поделом) и честно и смело-жесткое письмо Щепкиной-Куперник (кто ее теперь помнит? или в СССР помнят?); Маршака он переоценил (и знал это, я думаю: но юбилярам правду неучтиво говорить). Самое замечательное это письмо к Дару: о его интересе ко всему (как у Толстого) и неиссякаемой жизненной энергии — и любви к жизни — и нелюбви к собственным произведениям. Это последнее
я особенно хорошо понимаю. Хотя я очень далек от того, чтобы себя сравнить с К. И. — я себе цену знаю, и до колен К. И. не достигаю — но это чувство я разделяю вполне. И я презираю свои книжки; и я себя чувствую полным шарлатаном, когда получаю почетные степени от университетов — вот надул я их по- видимому — это ощущение я как никто разделяю — и как-то благодарен
К. И. за него — значит можно быть порядочным человеком и так о себе думать: приносит утешение. О моих встречах с К. И. — три-четыре раза в Москве — Переделкине в 1945, 1956 и в Оксфорде — никогда не забуду. Первая — в присутствии J. B. Priestley15 — была очень комична. В другой раз — если таков будет — кто знает, может быть посчастливится, и встретимся — а теперь, как К. И. Толстому в своей статье — могу Вам только сказать — спасибо. Все, что относится к К. И., меня интересует. Не забудьте меня!
С глубокой благодарностью и «SympathieIntellectuelle»16
IsaiahBerlin
P. S. Боже мой, как все это не так вышло: безграмотно и неуклюже! Я как пианист, который играть не хочет, потому что себя сам ужасает: звуки не те. Простите за каракули, и вообще за все это «послание».
1 Письмо написано на бланке со штампом сверху: «Hea st1:personname w:st='on' din /st1:personname gtonHouse, OldHighStreet, Hea st1:personname w:st='on' din /st1:personname gton, Oxford. OX3 9HU. Tel. Oxford 61005».
2 Я не могу иначе (нем.).
st1:metricconverter productid='3 См' w:st='on' 3 См /st1:metricconverter . примеч. 2 к письму 1.
4 отрицательная способность (англ.).
