Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели.
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стон ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.
Олег не увидел Софии, но все же был, по преданию, укушен отечественной гадюкой по возвращении. Наша же «дружина», потоптавшись у дышащих ревностью Олега промежуточных заросших стен, без малейшего «бранного гула» начинает обратный путь. Мустафа показывает напоследок изображения нынешней, непрезентабельной, как давешний регулировщик, типичной римской триумфальной арки и ее же — но эффектно реставрированного, приукрашенного облика. В кинофильмах так бойцы после боя хвастаются перед однополчанами фотографиями любимых. Я так и не вполне понял, попытка ли это художественно-исторически воссоздать хотя бы на бумаге прежний вид или проект будущего реального восстановления. От какой-либо платы за неожиданную штурм-экскурсию Мустафа категорически отказался.
Элегические насилия
Начинается путь вдоль самих стен Феодосия и рва перед ними. В византийские времена в глубоком рву обитали дополнительные защитники — львы. Теперь осевший ров больше напоминает природную балку, в которой раскинулись огороды местных жителей с простенькими сараями и навесами. Иногда эти навесы пристроены непосредственно к стенам. По мере удаления от Мраморного моря огороды сменяются пустырями и свалками с мешками мусора, содержимое которых не всегда помещается внутри. Один мешок выглядывает из византийской арки — как новый варвар или объект новой эстетики, совмещающей далековатые идеи.
Развалины стен приобретают все более причудливый вид, порой напоминая заросшие мхами и травой природные объекты, например скалы Карадага («Как взорванный готический собор»). Стена в целом становится похожей на огромную змею, то скрывающуюся под землей, то взметающую вверх свои извивы. «…А завтра кованой пятой, / Как змия спящего, раздавят / И прочь пойдут — и так оставят…» Помимо Пушкина вновь приходит на ум Лаокоон, но не скульптурный, работы Агесандра, Полидора и Афинодора, а живописный, кисти Эль-Греко.
На картине Эль-Греко «Лаокоон» (1610 — 1614) доминирует не вертикальная, как на скульптуре, а горизонтальная, в изгибах и отражениях, пространственная ось. То есть это именно горизонтальный, раскинувшийся вдаль Лаокоон. Змеи тут вписаны в пейзаж Толедо с нависшим над городом грозовым небом, что придает картине героико-трагический характер. Христианская интерпретация привносит мистический смысл духовного возрождения. Мужское начало подчеркнуто заменой воды скалами и небольшой фигуркой бегущего коня, изображенного в самом центре полотна, — символом животной жизненной силы, скорости и красоты. Однако именно конь традиционно ассоциировался со стихийной силой ветра, бури, волн и текущей воды. Изогнувшаяся кольцом змея в руке юноши образует подобие зеркала, окольцовывающего Толедский собор. Безжизненный «мраморный» цвет фигур подчеркивает мотив смерти как метаморфозы культуры, мифологической смерти как залога бессмертия в искусстве. Интересно, водятся ли тут, в сезон, настоящие змеи?
Величайший из прямых, как змеиный бросок через столетия, последователей Эль-Греко, Сальвадор Дали создал своего Лаокоона — «Лаокоона, терзаемого мухами». Лаокоон напоминает гонимого мухами-эриниями Ореста в истолковании Сартра (в пьесе «Мухи»). Действительно, летом тут путника если не змеи, то мухи, конечно, атаковали бы, в придачу к (как предупреждает путеводитель) полуголым подросткам из цыганского квартала напротив, единственного криминогенного участка Стамбула. На картине Дали зритель как бы подсматривает за покрытым непонятными укусами Лаокооном, застывшим наедине со змеей в старинной арке каменного сооружения (какой простор для фрейдистских толкований!). Лаокоон тут без сыновей: Дали и чьи бы то ни было сыновья, помимо Сына Божьего, — непредставимы.
Согласно литературоведу Владимиру Топорову («Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте» — в кн.: «Исследования по структуре текста», М., 1987), в русской традиции взятие города — продолжение архетипа взятия женщины, добровольного или принудительного. Но не был ли штурм Константинополя прежде всего штурмом-кастрацией (поединком кастраций)? Во всяком случае, концептуальная победа одного типа кастрации над другим просматривается.
Я же тем временем приблизился к ставшим главными в Стамбуле воротам Топкапы. Весной 1453 года напротив находилась ставка Мехмеда с самыми большими в мире осадными орудиями, в том числе — чудовищной бомбардой работы венгра Урбана, палившей ядрами весом в тонну. Правда, проломить стены
