У Альми есть слегка парадоксальный этюд – об «отзвуках поэмы (1)Граф Нулин(2) в (1)Бедных людях(2) Достоевского». Отзвуки рождаются из иронического имени – Фальбала - хозяйки пансиона, где воспитывалась героиня поэмы Наталья Павловна. Это имя не без умысла омонимично детали женского туалета, той самой, что становится для Макара Девушкина знаком близящегося ужаса – замужества его Вареньки и разлуки с нею. Л. Карасёв мог бы сказать, что этюд написан в духе «онтологической поэтики». И пример этот поясняет суть дела, быть может, успешнее, чем пространные, кружащие вокруг да около объяснения самого изобретателя термина и подхода. А пишет он уже вторую книгу, демонстрирующую его метод, - на сей раз на западноевропейском материале (первая – «Вещество литературы», М., 2001 – черпала примеры из русской словесности).
Автор говорит о своем стремлении «понять глубинное устройство текста, пробиться к его скрытой, нечитаемой основе», выявить его «неочевидные структуры» через «наивное» приближение к предметным и телесным его элементам, которые при чтении обычно игнорируются. Предметный мир прозы изучался не раз (напомню фундаментальные работы А. П. Чудакова), но Карасёву хочется подступиться к нему как-то по-другому – выводя на поверхность то, что не акцентировано авторским сознанием и потому до сих пор не служило опорными вехами анализа. Пафос «онтологического» взгляда – «неубывающее удивление», и его носитель действительно способен заразить этим удивлением, задаваясь, к примеру, вопросами, почему в романах Достоевского персонажи постоянно ранят свои пальцы, а в наиболее напряженных эпизодах у писателя фигурируют медные предметы. В подобных случаях исследователь предполагает «своеобразное телесное проникновение автора в создаваемый им текст» (с не вполне ясным генезисом: благо, к фрейдистским решениям Карасёва не тянет, архетипы Юнга ему тоже мало о чем говорят, на простодушное привлечение к разбору «метафор» и «символов» он не согласен - и вынужден определять существо искомого апофатически, через долгий ряд «не»). Туманный «апофатизм» весьма затрудняет чтение первой, теоретической, части книги, зато вторая, «практическая», очень увлекательна.
Тут как раз менее всего убедительна глава, давшая название монографии: антитеза «зрение против слуха» (яд в ухе короля-отца, неиграющая флейта и т. п.) скорее натянута на трагедию Шекспира, чем извлечена из ее «неочевидных структур». Но вот: любовь как инфекция, как заразная болезнь (близость чумы и розы ) в «Ромео и Джульетте», колебательные движения как навязчивый образ «подвешенной смерти» в новеллах Эдгара По, мюнхгаузеновские повествовательные конструкции, «насаженные на пищеварительный стержень», как «насажена на нитку с салом стая диких уток», - все это попадает в точку.
В голову мне пришло следующее. Карасёв совершил благую ошибку Колумба: отправлялся в Индию, а попал в Америку. Он стал анализировать нарративные формы (преимущественно прозу) так, как нельзя не анализировать лирическую поэзию; нельзя даже наслаждаться ею, не откликаясь на «немотивированные» реалии, уходящие корнями в творческую грезу поэта. Карасёв доказал мне не совсем то, что собирался: что в прозе есть уловимый на ощупь, тактильно, лирический слой, не «обслуживающий» ни сюжет, ни композицию, но столь близкий органике автора, что он-то и делает текстовую конструкцию «живым текстом».
S u b s p e c i e t o l e r a n t i a e . Памяти В. А. Туниманова. СПб., «Наука», 2008, 614 стр.
В позапрошлом году умер один из видных исследователей русской классики Владимир Артемович Туниманов (1937 – 2007). Сборник готовился к его 70-летию, а вышло - in memoriam. Для меня Туниманов – прежде всего автор «прорывной» книги «Творчество Достоевского. 1864 – 1862» (Л., 1980), где написанное Достоевским до «Записок из подполья» и «великого пятикнижия» едва ли не впервые представлено как полигон его будущей художественной антропологии. Но столь же успешно Туниманов занимался И. А. Гончаровым, возглавляя гончаровскую группу в ИРЛИ [19] ; вместе с А. М. Зверевым написал (и дописал после его кончины) биографию Льва Толстого для ЖЗЛ. Вспоминают его в этом томе с нежностью, публикуют отрывки из переписки…
Меня немного смутило название мемориального сборника. И латынь показалась какой-то вымученной (впрочем, тут я некомпетентна), и автоматически выскочило мандельштамовское: «Чем была матушка филология! Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся-кровь, стала – всетерпимость…» Во введении сказано, что толерантность была профессиональным и человеческим кредо ученого; охотно верю, но с учетом формулы Герцена, на которую (как тут же замечено) опирался Туниманов: «Не всепрощающий, а всепонимающий взгляд». Так, кстати, и написано его, на моей памяти единственное, выступление в «Новом мире» - пространный отклик на монографию Карена Степаняна о Достоевском (2006, <186> 5): четкая оценка достоинств работы и корректно, но без малейших колебаний выраженные несогласия.
Однако если принцип толерантности состоит в том, что на этих шестистах страницах дана возможность высказаться полусотне коллег покойного – из разных весей и стран, с разным мироотношением, разными предметными интересами и разными филологическими методиками, - то такая «все-терпимость» только радует. Конечно, самый обширный раздел тома – достоевистика, где я выделила бы работы К. А. Степаняна «Швейцария на метафизической карте Ф. М. Достоевского» с богатейшими всеевропейскими аллюзиями [20] Л. И. Сараскиной - о розановском «Апокалипсисе нашего времени» как своего рода «четвертой поэме Ивана Карамазова» – и вызвавшее у меня особенный отклик горячее размышление Б. Н. Тихомирова «Достоевский и (1)Мертвый Христос(2) Ганса Гольбейна Младшего» («подлинная красота в художественном мире Достоевского – красота кенотическая
