Устремляя наши очи На бледнеющий восток, Дети скорби, дети ночи, Ждем, придет ли наш пророк. <...>
Дерзновенны наши речи, Но на смерть осуждены Слишком ранние предтечи Слишком медленной весны…
Биолог Б. М. Козо-Полянский и поэт Осип Мандельштам, геохимик А. Е. Ферсман и Борис Пастернак, палеонтолог И. А. Ефремов и Мария Шкапская, эволюционист И. И. Шмальгаузен и Михаил Кузмин — все они нашли место в моем сердце, хотя туманность еще не сгустилась в яблоко.
Работая в Институте геологии и геофизики новосибирского Академгородка, каждодневно общаясь с людьми известными и очень известными, я никогда не забывал про один загадочный деревянный дом в Тайге. В этом доме жил знакомый моего отца, некто Темир Федоров — человек мрачный, неразговорчивый, и за пыльными стеклами окон смутно проглядывал шкаф, явно набитый книгами не Мальцева и Бабаевского.
Так я думал.
Нет, не думал, а был уверен.
Наверное, никогда и не заглянул бы я в тот шкаф, наверное, и жизнь моя сложилась бы не так, как она сложилась, но в 1962 году в ноябрьском номере “Нового мира” появилась повесть Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”.
Достать журнал было невозможно — в рознице он ушел сразу, в библиотеках за книжкой журнала выстраивались многомесячные очереди, но у меня журнал был. Я тогда умел доставать все, что мне хотелось прочесть. “Засыпал Шухов вполне удоволенный, — читал я, понимая, что читаю нечто, очень крепко связанное с жизнью моего отца, с жизнью наших соседей по Телеграфной. — На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся”. Слова простые, знакомые, но с ужасным подтекстом, я это чувствовал, поскольку слишком хорошо к тому времени знал, о чем в повести идет речь. “Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый”. И заключительные слова: “Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…”
Мне как раз надо было ехать в Тайгу.
А судьба существует. Судьба непременно сводит нужных людей.
Первый, кого я увидел на вокзальном перроне, был тот мрачный, немного постаревший отцовский знакомый. Увидев в моих руках знаменитый номер “Нового мира”, Темир даже изменился в лице.
“Отдай его мне”.
“С чего это вдруг?”
Пока мы переходили железнодорожный виадук, а потом мимо зеленого, а потом мимо желтого магазина шли в сторону городского базара, Темир приводил мне десятки причин, по которым журнал должен был перейти к нему. Отдельной книгой повесть Солженицына может не выйти… Номер журнала могут конфисковать… И так далее и тому подобное… А у него, у Темира… История, в общем, ординарная для России. Мать и отец, сгинувшие в тридцать седьмом. Бабка, лишенная права проживать во всех крупных городах СССР. Скупые долгие разговоры на кухне, исключительно между собой. И бесконечное ожидание: заговорят ли когда-нибудь о судьбах тех, кто был увезен, угнан на север, раскидан по многочисленным лагерям…
В свое время выслан был на север еще один из моих старших друзей — писатель Сергей Александрович Снегов. Его история имеет самое прямое отношение к “Новому миру”, потому привожу ее здесь.
После ареста “из Ленинграда меня привезли в Москву, — вспоминал Сергей Александрович. — Здесь я побывал в именитых тюрьмах — на Лубянке, в Бутырках, Лефортове — свыше десятка месяцев. <...> Только в тридцать девятом году соловецким этапом по Севморпути отправили нас „трюмным грузом” в Дудинку”.
Кстати, Сергей Александрович писал стихи, которые очень уважаемый мною Селивановский, несомненно, отнес бы к упадническим.
