1. «Три сестры» в постановке Аттилы Виднянского. Венгерско-украинский театр имени Дьюлы Ийеша из Берегова в Центре Мейерхольда
Есть такие постановки, про которые что ни напиши, все будет правда и все будет мимо, любое дотошное описание не ловит главного — атмосферы, порождающей смысл. Ускользающий и сугубо индивидуальный. Совсем как в музыке.
Это говорит о том, что литературная первооснова оказывается побежденной и, в данном случае, Чехов принесен в жертву синтетическому зрелищу, форма коего и есть содержание.
Нынешние осенние мейерхольдовские встречи были посвящены творчеству венгерского режиссера Аттилы Виднянского, создавшего небольшой (16 артистов) украинский театрик для венгерского национального меньшинства (30 тысяч) в маленьком закарпатском городке Берегове.
Несмотря на видимую провинциальность происхождения, Театр имени Д. Ийеша продемонстрировал в Москве самые актуальные тренды европейского театрального искусства, показав пример работы с текстами, от заштампованности которых ничего не осталось.
Тогда и зрительский интерес освобождается от парашютных строп и переносится с восприятия отдельных частностей (как, например, оказываются решены навязшие на зубах фразы-пароли типа «В Москву! В Москву!») на сгустки проступающей сути.
Заходишь в зал, а там активно, до слезоточивости, смердит дым и по сцене ходят растрепанные артисты: жизнь продолжается и к нашему приходу уже давно идет, чтобы закончиться вместе со спектаклем. Жизнь заканчивается, истончившись, прогорев, замерев и разрушившись.
Собственно, спектакль именно об этом — люди пьют чай (водку, молоко, простоквашу), а в это время рушится мир в целом; рушатся их персональные миры, которые они не в состоянии удержать на весу — как, например, свечу…
В этом спектакле много огня, трансформирующегося в свои последыши (горение как окисление, гниение), и воды, что лучше всего передает суть времени: в самом начале спектакля она капает с белья и развешенных на веревках книг (метафора, объясняющая сделанные режиссером купюры), с шинели, висящей на плечиках: в нее затем, не снимая плечиков, просунут тело музыканта, который лихим привидением закрутится в вихре…
Коробка зала открыта, даже обнажена, вплоть до кирпичной кладки, а с другой стороны — завалена всяческим хламом, сближающим дом Прозоровых с цыганским табором. А это табор и есть: на сцене все время толпа, хозяйство, изгвазданное грязью, нешуточные страсти…
Точнее сказать, никакого дома нет, он уже давно сгорел, хотя и до сих пор воняет пеплом, на его руинах, неравномерно раскиданных по площадке (остов рояля, превращенный в кровать, груда плетеных корзин и тусклых геликонов), конторка, тюки матрасов, видеопроектор…
Да, в левом углу все время крутят какое-то кино: историю трех сестер, снятую в стиле декадентской фильмы, иногда она прерывается и начинает транслировать все, попадающее под линзу объектива, потом фильма возобновляется вновь.
Тогда кто-нибудь из персонажей берет большой кусок пергаментной бумаги, сооружая что-то, отдаленно напоминающее экран, чтобы другой персонаж мог поджечь его. И тогда пламя расползается по проекции, которая не прерывается, но, кажется, может длиться вечно.
В финале перед экраном сгрудятся все актеры, чтобы посмотреть, как оно на самом деле было…
Потому что спектакль Аттилы Виднянского вывернут наизнанку как старый замасленный тельник. Начинается он с третьего акта, когда все уже закончилось и продолжается, действия, ужатые до дайджеста, без какой бы то ни было паузы наплывают друг на дружку до тех пор, пока по экрану не поползут титры…
«Три сестры» идут в полумгле чада, слегка подсвеченного отдельно стоящими софитами; здесь все время предрассветный полумрак, точнее — сумерки заката.
Описать этот сюрреалистический по форме и абсурдистский по духу спектакль нет никакой возможности. Он слишком изобретателен, в нем слишком много всего происходит одновременно, а изначальные чеховские смыслы несколько смещены.
Смещены по-ленкомовски: так Захаров берет классический текст, чтобы вычитать из него параллельные (современные) и перпендикулярные смыслы и сделать смешно. А вот Атилла Виднянский делает не смешно, а абсурдно. Интересует его не социальное звучание, но бессмыслица человеческого существования.
Все чеховские подтексты, упрятанные за кулисы, вытащены на сцену и заряжены в
