одновременно нарастающий хаос. Все отношения развиваются одновременно. Из-за чего персонажи не слышат ни себя, ни соседей, живут автономной жизнью, несутся, подобно астероидам в открытом космосе, время от времени сталкиваясь друг с другом.
И тогда в разреженном или окончательно безвоздушном (обездушенном) пространстве, подсвеченном софитами (художник нам изобразил глубокий обморок вселенной), возникают точки бифуркации.
Это похоже на фильмы Киры Муратовой, на ее «Астенический синдром». Или на то, как бы Николай Коляда, с его интересом к изгвазданной (поюзанной) реальности, мог бы поставить Чехова в стильном Ленкоме. Или же так Феллини мог бы поставить Кустурицу.
Тем более что «Три сестры» идут по-венгерски; актеры кричат, как испуганные галки, вставляя в гортанный захлеб русские имена, а титры на стене, выполняющие роль не столько перевода, сколько титров из эпохи великого немого, зависая и путая еще больше, задают очередную степень отчуждения не только от классического текста, но и от привычного образа жизни.
Актеры существуют как бы в разных агрегатных состояниях. Кто-то активно комикует, кто-то проживает свои роли в четкой и дотошной психологичности, а кто-то отморозился в юханановского марсианина и балансирует на грани антропоморфности.
Режиссер расшивает действие каскадами аттракционов и придумок, одна остроумнее другой, овеществляя и буквализируя метафоры.
Более всего мне понравились деревянные чурбаны, на которых ближе к финалу разыгрывается дуэль, когда Барон и Солёный, подобно столпникам, дольше чем нужно стоят напротив друг друга…
Или же когда Солёный водружает на такой чурбан свою возлюбленную, но обнимает не ее, но жесткую, изъеденную временем кору дерева…
Или когда все достают из корзины линзы, выстраиваются в ряд и приближают линзы к лицу: то ли для того, чтобы приблизить Москву, то ли для того, чтобы раздуть собственную значимость…
Или же когда все выстраиваются между дуэлянтами, голова к голове, замыкая траекторию возможного полета пули от человека и до человека…
Или же когда, во время одного из самых важнейших монологов, в правой стороне сцены, где каждое слово кажется символически значимым, затевают у левой стены возню — кто выше закинет ногу, мелом отмечая, кому это удалось топнуть лучше…
Ну да, здесь все происходит одномоментно, из-за чего на сцене — постоянный хаос, за которым сложно уследить (все несимметрично развивают свои — каждый свою — партии), сочетая метафоричность и буквализм, буффонаду и психологическую достоверность.
А еще по залу бродят музыканты, время от времени издавая протяжные, меланхолические звуки — то кларнетом справа, то трубой слева, а то, фронтально, аккордеоном, из-за чего к финалу ждешь постепенного складывания ансамбля в оркестр и звучания в унисон.
Но этого не происходит — как, музыканты, ни садитесь: повторюсь, здесь всяк — сам по себе, а дудки тонут в одной и той же фортепианной партии, постоянно обваливающейся откуда-то сверху: минималистически однообразное повторение минорного пассажа нагнетает и разгоняет без того распухшую суггестию до предельной зубной боли…
Монологи, разбивающиеся о пустоту, отлетают и начинают звучать со стороны, усиленные динамиками или же записанные на отдельную пленку.
Ну да, а вот вам, нате, еще одна степень отчуждения текста от текста, пьесы от постмортального, постапокалиптического существования, когда оказывается, что слова не важны: так атмосферные явления и осадки побеждают литературу и литературщину, превращая спектакль то ли в инсталляцию с живыми людьми, то ли в перформанс, дергаемый за ниточки. То ли в contemporary dance.
Нечто схожее режиссер Могучий делал в постановках по прозе Саши Соколова, выстраивая многослойный, многоступенчатый мир, где визуальное важнее и выразительнее звучащего.
Здесь же нарастающий хаос существования «Трех сестер» маркирует мусор. Солёный колет каблуком грецкие орехи, они хрустят под ногами.
С мокрых книг и с шинели капает вода. С импровизированного стола, сочиненного из покрывала, которое со всех сторон поддерживают участники пикника (на столе, как и положено, чашки, крынка), сочится молоко.
В связку стаканов с чаем все по очереди начинают кидать сахар — точно блинчики в воду, из-за чего, понятное дело, рафинад щедро рассыпается по сцене, затем хрустит песком на зубах.
