Новый Мир ( № 2 2010)

“Дальний Восток”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Гипертекст”, “Континент”, “Новая кожа”, “Новая Польша”, “НЛО”, “Октябрь”, “ШО”

Максим Амелин. Другой (о поэтике Евгения Карасева). — “Арион”, 2009, № 3 <http://www. arion.ru> .

“Акцентный стих строится на постоянном повторе из строки в строку одинакового количества ударений, стоящих на отдельных словах или акцентных группах (словосочетаниях), тогда как фразовый стих ударения вообще не учитывает и к их числу безразличен. В этом и заключается их принципиальная разница. Единица измерения фразовика — колон, более или менее законченный синтаксический период. От свободного стиха фразовый отличается вовсе не наличием рифмы (ее может и не быть), но полным соответствием стиха колону, что для верлибра не характерно. <…>

Особого внимания заслуживает карасевская рифма, вернее даже не рифма как таковая, а взаимосвязь внутренних созвучий, охватывающая все пространство стиха, завершающегося рифмой. <… > Ничего подобного, да еще и в таком количестве, я не встречал ни у кого из наших поэтов. Обычно созвучия захватывают лишь рифму и прилегающие к ней слова. А тут целая система внутренних зеркал и линз, призванных собрать из разрозненных звуков и усилить рифму!”

“По-моему, основная задача небезответственного критика в том и состоит, чтобы среди мельтешения поэтической повседневности, среди карнавального шествия сиюминутно актуальных ряженых выделить, опознать и осознать именно тех, быть может, не мозолящих глаза и не находящихся у всех на слуху, без кого сегодняшняя поэзия — при взгляде на нее лет пятьдесят спустя — будет непредставима.

Впрочем, всякое неподдельное искусство обычно наталкивается на невнимание и неприятие, а мнимому — зачастую воздаются незаслуженные почести. Куда как проще лениво гладить по головке очередного клонированного крепыша, выведенного в лабораторных условиях из разжиженной крови Бродского или другого столь же опознаваемого классика, чем впервые подыскивать нужные слова для явления прежде небывалого и крайне своеобразного”.

Марина Арзаканян. Николя Саркози. “Вопросы истории”, 2009, № 11.

Кажется, я впервые вижу в излюбленной рубрике “Исторические портреты” очерк о сегодняшнем современном политике. Оказывается, этот камрад, или, как его называют во Франции, “проворный Сарко” — уже в девятнадцать лет включился в политическую борьбу. В сорок — пережил клеймо “предателя” (в середине 1990-х из команды Ширака переметнулся к его оппоненту Балладюру). Славится чудовищным трудолюбием, напряженным интересом к собственному имиджу и американофильством. После всех его семейных шоу упавший было рейтинг Саркози постепенно выровнялся, внутренние рычаги управления перешли к премьеру Фийону, и наш голлист-реформатор успешно сосредоточился на международных делах.

Среди ретроспекций номера — исследование белорусского историка Ивана Басюка о малоизвестном приказе Верховной Ставки (от 17 ноября 1941 г.) о сжигании лютой зимой своих же населенных пунктов, оказавшихся в тылу вымерзавших немецких войск. Уже через десять дней после приказа Жуков докладывал о сформированной группе “факельщиков”. Немцы воспользовались этой ситуацией: число полицаев выросло в разы. Так что Космодемьянскую оккупантам передали свои.

Ролан Быков. Маленькая коричневая тетрадь. Вступление и публикация Елены Санаевой. — “Октябрь”, 2009, № 11 <http://magazines.russ.ru/October>.

Дневниковые записи периода съемок в фильме А. Баталова “Шинель”.

“ 11.12.58. Кабинет значительного лица. Попросил Алешу снять все в мою сторону. Сказалось большое количество застольных репетиций — не репетировали. Я просто показал, и стали ставить свет. Свет ставили до двух или трех часов, а до пяти шла съемка. <…>

На съемках сегодня было тихо, плакал свободно все дубли, все кадры”.

Войцех Бонович. Ни воплем, ни слезами. К изданию романа Василия Гроссмана “Жизнь и судьба” в переводе Ежи Чеха. — “Новая Польша”, Варшава, 2009, № 10 (112) <http://www.novpol.ru>.

“Всем, кто в отношении хрущевской эпохи употреблял слово „оттепель”, давно уже пора устыдиться. Гроссман находится в безнадежной ситуации. Признанный писатель, которому с трудом удается публиковать хоть что-то. На протяжении двенадцати лет он создает свою эпопею, не представляя, в каком виде и вообще возможно ли ее издать. Он предусмотрительно делает две копии для надежных друзей: он прекрасно понимает, что в топках госбезопасности рукописи действительно горят. Против Гроссмана — государство, которому мешает то, что он интеллигент, что провозглашает антитоталитарные идеи, что родом из еврейской семьи, но, вероятно, более всего то, что он — Гроссман, личность, которой чуждо перевоплощение. И против него — его собственное тело, оно становится все слабее, это тело, в котором вскоре врачи обнаружат рак почек…

Мне не дает покоя тайна, которая заключается в следующем: в его романе нет отчаяния, да и горечи, собственно говоря, нет. Гроссман показывает человека —