Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.
Были и нехудые минуты, любовь и проч.
Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,
шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь
на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,
из разрыв-травы; где дикая конопля
непременно сияет алым, как маков цвет.
Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,
а сам ты — должно быть — будешь рыдать на корме, стручок,
потому как жук, пораженец (твердит Зевес); не позовет
тебя Афродита, и не сойдется на животе пиджачок
с черными пуговицами из насекомых минорных нот.
* *
*
Сквозь ропот автострад, дым — пригородный, смутный,
чахоточные пустыри,
надтреснутые дни, украденные утра,
сквозь слезы Эммы Бовари —
нестись бог весть куда, над ивой и осиной;
тем и огромен тот полет,
что воздух кованый с ржавеющею силой
сопротивляется, поет
о том, что лес озябший свежевымыт,
надкрылья — уголья, свобода — легкий труд,
что всё в конце концов отыщут и отнимут
и вряд ли отдадут,
пространство — рукопись, и время — только слово,
и нелюбовь — полынное вино,
а все-таки лететь, и не дано иного,
иного не дано.
* *
