И тут Зоя и выдвигает из-под кровати горшок. И я ее сначала даже и не понял.
Уже без плавок, стою над горшком — и думаю. А Зоя, такая сентиментальная, тоже стоит и улыбается.
ПРАЗДНИКИ В МАГАДАНЕ
Я открываю глаза — и отираюсь щекой о сиську... и все сиськи, сиськи... просто удивительно — и вдруг куда-то проваливаюсь...
Снова открываю глаза — и уже в очереди в гастрономе. И все бутылки, бутылки... — просто удивительно — и снова куда-то проваливаюсь...
Опять открываю глаза — и уже за столом в бараке; и все рюмашки, рюмашки... просто удивительно — и опять куда-то проваливаюсь...
Я открываю глаза — и отираюсь щекой о сиську... И все сиськи, сиськи... просто удивительно...
А после физзарядки я подошел к начальнику и говорю:
— Вот, — объясняю, — восемь уколов... — И протягиваю из диспансера справку.
— Какие еще, — морщится, — уколы... — И смотрит на меня как баран.
— Как, — удивляюсь, — какие. — И показываю ему на справке печать.
Но потом все-таки доперло: как-никак парторг. И видит, что дело серьезное.
— Ничего, — говорит, — не знаю. Подводите коллектив. — И побежал на второй этаж жаловаться самому Шкуренке. А Шкуренко — это как раз тот самый гнус, через которого на меня вышел академик Шило. Еще перед фельетоном. Когда я к нему (к этому самому Шиле) приперся выгораживать Владилена.
Пока мне делали уколы, я ночевал в спальном мешке на пилораме, а после “провокации” одолжил у Лешки 18 рублей и купил билет на пароход. А уже в Находке, когда все ждал из Магадана перевод, пока еще бухгалтерия раскачается, ко мне прицепился какой-то странный тип и все угощал меня “бархатным” пивом, и я еще не мог понять, чего ему от меня надо. И все интересовался, как я отношусь к Анатолию Кузнецову, свалившему по ленинским местам в Лондон. И все его сначала держали за стукача. Ну, думают, опять “Братская ГЭС”.
А у него — “Бабий яр”.
И на прощанье этот самый тип всучил мне на мелкие расходы пятерку.
Я, конечно, сначала не брал, но он на меня даже обиделся: да брось ты, говорит, какой разговор, пришлешь на главпочтамт, до востребования. И я еще тогда удивился: вот это человек. И написал мне на салфетке свои инициалы. Помню только, что Федя. А фамилия, кажется, Легкий.
И Старик все потом смеялся, что Федя все-таки парень не промах. Наверно, выдали еще и на бутылку. А он ограничился “бархатным” пивом.
И даже символично: был Федя Легкий, а теперь будет Федор Васильевич. Как скажет через несколько лет Аркаша Северный, “растут люди в нашей стране!”.
ОТВЕТСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ
А часам примерно к одиннадцати Вадик приходил наводить марафет: заметал под тахту натоптанную за неделю грязь и вместе со старой наволочкой менял и пододеяльник. А то уже совсем обтрепался. К тому же, еще до переезда к Тоньке, Вадик его как-то по пьянке прожег. Забыл погасить сигарету и ушел в отрубон. А я обычно уходил в управление играть в бильярд (по воскресеньям в Красном уголке всегда кто-нибудь отирался, кто просто так, а кто и под интерес, и если проиграл, то бежишь в гастроном) и ключ от комнаты оставлял в правом кармане телогрейки, она висела в передней на крючке, а от квартиры Вадик им давал свой запасной.
И когда я к вечеру возвращался, то все опять снимал и аккуратно складывал на стул. Как будто в поезде проводница. И Вадик потом уносил.
И Тонька опять все стирала и крахмалила, а я по новой напяливал рвань. Пустые стаканы гранеными обручальными кольцами краснели следами от бормотухи, и даже не помогала открытая форточка: запах духов, перемешанный с запахом курева, так и держался до следующего воскресенья.
