тому, как человек держит паука или какое-нибудь другое противное насекомое над огнем, исполненный праведного гнева, питает к тебе нескрываемое отвращение. <…> В любой момент Он может разжать пальцы, и ты упадешь в огонь» [31] . Датировка этой проповеди — 50-е годы XVIII века; но подобные же слова звучали в молитвенных домах и гораздо позже (где-то, возможно, звучат и сейчас). В лепке американского характера поучаствовали также факторы иного и даже прямо противоположного свойства — в частности, известная мифологема невинности, получившая распространение с середины XVIII века под влиянием Локка и французских просветителей. Но не соработничество ли их стало причиной устойчивости до поры до времени американского характера и, соответственно, прочности американской демократии?
Американский опыт особенно интересен потому, что, в отличие от Европы, где повсюду оставались и сейчас еще остаются пережитки старины, американская либеральная демократия выстраивалась «на голом месте», и потому, что она считается, не без некоторых на то оснований, образцовой для остального мира. А происхождение свое ведет — от Кальвина.
Кальвин — это тоже глубина, хотя и зловещая (как и в случае Ивана IV), но по своим далеким последствиям продуктивная. Потому что страх Божий способен оказывать конститутивное воздействие на общество.
В секулярном варианте либерализма тоже не обошлось без темных красок. Еще Гоббсом (поскольку он считал, что государство должно быть основано на договорных началах, его тоже следует отнести к либеральной традиции) было угадано то, о чем говорит русская пословица: не стоит царство без грозы. Гоббс считал, что в обществе идет «война всех против всех» (ему обычно и приписывают это выражение) и, чтобы сохранить его как целое, подданным необходимо внушать «благоговейное повиновение», а это дело таких институтов, как школа, церковь (к ней английский философ относился прагматически) и в конечном счете карательные органы. Когда повиновение убывает, дела могут принять дурной оборот: «...под властью какого-нибудь Нерона или Калигулы могут невинно пострадать только те, кто им известен», а «при господстве народа» неронов может оказаться великое множество [32] . Первая часть этого утверждения не выглядит достаточно убедительной, особенно в свете опыта минувшего века, зато убедительна вторая: вместо одного Нерона может прийти множество мелких неронов. Каковые, замечу, могут быть пострашнее и одного «большого» Нерона.
Гоббс и Локк, так сказать, поделили между собою Аристотеля, писавшего, что другой человек может вызывать враждебное чувство, а может вызывать сочувствие. Гоббс принял за истину первую часть этого утверждения, Локк — вторую. Если у Гоббса «черт пересолил», то у Локка «ангел пересахарил». Хотя ни тот ни другой в существование чертей и ангелов, стоящих у них за спиною, не верили.
Представление о добром, сочувствующем человеке в той же Америке с течением времени стало почти нормативным, но в последние десятилетия подвергается очень серьезным испытаниям. Размывание чувства греха совсем не обязательно ведет к благодушию, часто совсем наоборот. Во многих случаях оно возвращается, так сказать, через черный ход, иначе говоря — через житейский опыт, приводя к заключению, что людишки — дрянь, не заслуживающая снисхождения. Мы видим на западном экране: злое подстерегает на каждом шагу. Судя по американским фильмам, сложился двойной код отношения к другому человеку. Первая реакция, априорная: «Ты такой же славный малый, как и я». Но при первых признаках «неадекватности» другого включается настороженность: он может оказаться не просто неприятным человеком, но маньяком, убийцей и тому подобным. Что особенно пугает: возвращается чувственная жестокость. Так на экране и так в самой жизни. Для сравнения: в рамках тоталитарных режимов большевистского (и псевдобольшевистского — сталинского) или нацистского типов психологической доминантой была верность идее или верность вождю, а жестокость была скорее производной от них. И тех, кому выпадала роль палачей, отличала скорее бесчувственность (хотя, конечно, бывали исключения). А у нынешних маленьких неронов сплошь и рядом мы видим смакование жестокости ради самой жестокости. Объяснения этим печальным фактам ищут в психологии, в более или менее случайных поворотах судьбы того или иного человека, игнорируя изначально свойственную всему роду человеческому греховность.
«В современную эпоху, — пишет французский историк Жан Делюмо в своей монументальной работе „Грех и страх”, — мы постоянно твердим об „освобождении от чувства вины” (deculpabilisation, что в данном случае означает „освобождение от чувства греха”), не замечая, что никогда прежде не было столь настойчивого вменения вины другому человеку» [33] . Как говорил Сартр, «Ад — это Другие». Замечу, что освобождение от чувства вины вовсе не означает освобождения от страха; современный секуляризованный человек испытывает страх (или, точнее, страхи) нисколько не меньше, чем его предок в далекие «темные» века.
Примеры из истории показывают, что отношения политической системы с тем, что является сверх- и подсознательным, — подвижные и что отношения эти не менее важны, чем сама политическая система. Они показывают, в частности, что либерализм не справляется с обузданием инстинктов и что, с другой стороны, он не препятствует распространению иррациональных страхов.
«Присмиреть на триста лет»
Как уже говорилось, пореволюционная ситуация складывалась таким образом, что Сталину объективно выпадала роль «народного смирителя». Но он прибег к средству, которое хуже самой болезни. В результате болезнь была загнана внутрь и при первой возможности стала выходить наружу. Явно такая возможность представилась в послесоветские годы. И самыми характерными чертами подрастающих поколений, похоже, стали внутренняя разнузданность и глубинная потерянность. Тому и другому способствует западная массовая культура. На самом Западе его «дурные сны» более надежно отгорожены
