мурле. Крысы фиксируют чуму. Окрысившиеся юнцы отразят в своих бешеных гляделках распад. Уже сейчас в России два миллиона бездомных маленьких бойцов. Эти грядущие уже сейчас пробегают по улицам с увесистыми битами. С младых когтей они настроены на охоту. Они будут бить, ломать, подрывать, откусывать. Кокнут азербайджанца с арбузами, придушат православную монахиню-побирушку. Они с пеленок половозрелы, как солженицынские „малолетки”. Книжки порвут, не читая. И карты порвут географические. Крысы — агенты чумы...» Это пишет Сергей Шаргунов [23] , сам еще совсем молодой человек, так что квалифицировать его слова как старческое опасливое ворчание не получится.
И чем заметнее будет деградация, тем слышнее станут вздохи, что при Сталине-де этого быть не могло, а значит, нужен «новый Сталин». У меня тоже есть ощущение, что общество нуждается в какой-то «встряске», даже, если угодно, «судороге». Я помню, кто из героев Достоевского обещал «пустить судорогу», но, может быть, подобно тому, как вышибают клин клином, так и последствия той судороги могут быть изжиты лишь посредством какой-то новой судороги, только совсем в ином роде. А вот апелляция к Сталину лишь свидетельствует о духовной слепоте. Ибо Сталин был и остался выкормышем «бесов», какие бы виражи он ни проделывал в своей политике. (Показательно, что гонения на православие, вообще на религии, развязанные им на пороге 1930-х годов, были гораздо более масштабными, чем те, что инициировали Ленин и Троцкий; и преследования любых остатков свободомыслия стали гораздо более настойчивыми.) Апеллировать к Сталину значит воспроизводить ситуацию, описываемую русской пословицей, когда «беда беду бедой затыкает».
Чтобы выйти из тени Сталина, нужно, как самым важным делом, озаботиться воспитанием человека.
Уклад души, пишет И. А. Ильин, важнее любых политических форм. То же говорит Солженицын устами одного из своих персонажей: «Строй души важнее общественного строя» (Варсонофьев в «Августе четырнадцатого»). В свое время об этом писал и Токвиль: «Хотел бы я верить во всемогущество институтов. <…> Увы, такового не существует; я убежден, что общества являются не тем, чем их сделали законы, но тем, чем убеждения, чувства, идеи, убеждения сердца и духа тех, кто их формирует, уготовили им стать, как и тем, чем сделали их природа и образование» [24] . О том же — современный французский историк, предлагающий «в совокупности институтов почувствовать след психической конституции» [25] . А не наоборот.
Либерализм, идея которого овладела многими российскими умами как реакция против несвободы прошлых лет, в деле воспитания человека мало что может дать. Возможно, либеральная демократия — самое совершенное из политических устройств, по крайней мере в идеале (до конца нигде не осуществленном); но это всего лишь политическое устройство. Очень точно сказал известный русский философ-эмигрант С. А. Левицкий: «Либеральная демократия хорошо отвечает разумной сфере в человеке, но она слепа к иррациональным силам в человеческой природе — как в низшем значении (массовое подсознание), так и в высшем (недооценка религиозной сферы)» [26] .
Не кто иной, как Токвиль, крупнейший (наряду с Дж. С. Миллем) идеолог либерализма в XIX веке, назвал его «клеткой разума» [27] . Речь идет скорее о практической рациональности, которую XIX веку завещал предшествовавший ему век Просвещения — вместе с верой в доброго человека. В продолжение десятилетий, предшествовавших Французской революции, складывался человеческий тип, на которого был рассчитан либерализм, — благоразумный, добропорядочный, сдержанный, терпимый.
Но у истоков либерализма стоит и фигура совершенно иного склада: я имею в виду Жана Кальвина.
Вернемся к нашему Ивану IV. Его обычно сравнивают с кровавыми деспотами вроде Людовика IX или Генриха VIII, но корректнее сравнивать его с Кальвином, старшим его современником. При всем различии политических взглядов их объединяет глубокая религиозность. Царя Ивана Даниил Андреев даже назвал «великим созерцателем „обеих бездн”, бездны горнего мира и бездны слоев демонических», полагая, что в русской культуре таковыми, кроме него, были еще только Лермонтов и Достоевский [28] . Это суждение, справедливо оно или нет, по меньшей мере неполно: оно не передает того факта, что религиозность Ивана — скособоченная; самой характерной ее чертой было утяжеленное представление о греховности рода человеческого [29] . И развязанный им террор имел не только политические цели (как это было у Сталина) и не только давал выход низменным его побуждениям, но и призван был убедить людей в ничтожестве их физического бытия (игнорируя «ангельский образ в человеке», о котором напоминал царю А. Курбский) и внушить им леденящий страх перед Всемогущим. Каковой страх он испытывал и сам. Вряд ли был прав Ключевский, называя его помянники по им же убиенным «крокодиловыми слезами»; царь каялся искренно и, молясь, разбивал себе лоб в самом буквальном смысле [30] .
Кальвин исходил из иных догматических предпосылок, но испытывал равное презрение к человекам в их физическом облике; разве что сам не слишком каялся, почитая себя орудием Божьим. В его представлении человек — «обезьяна», «сосуд, полный мерзостей». Страшные пытки, которым он подвергал сограждан, лютые казни, будто бы освобождающие души от бремен неудобоносимых, держали в постоянном страхе население его маленькой республики. Между тем религиозно индифферентный Руссо назвал Кальвина «отцом демократии». Он действительно был им, и не только на своем женевском «пятачке». Напомню, что его ученик Джон Нокс привез кальвинизм в Шотландию (там он стал называться пуританством), откуда он распространился на Англию, где поставил на ноги Кромвеля с его «железнобокими», и на Северную Америку, где стал господствующей религией.
Самый известный пуританский теолог колониального периода (в истории США) Джонатан Эдвардс в следующих словах наставлял свою паству: «Бог, который держит тебя над преисподней, подобно
