обращаться с пчелами без осторожности» [16] .
О чем мог думать Сталин, читая выделенные им строки? Наверное, не о том, что ему следует возлюбить ходивших под ним, а, наоборот, что ходившим под ним следует возлюбить его, тов. Сталина. И он действительно стал купаться в народной любви, даже без особых усилий со своей стороны. Это было какое-то стихийное идолопоклонство, морок, овладевавший людьми с малых лет [17] . Заявившая о себе как о «новом мире» красная Россия на самом деле свалилась в архаику: во главе страны встал человек, которого психоаналитики называют мана -личность — ведун, знахарь, властелин людей и духов.
Но еще, наверное, Сталин думал о том, что без восстановления человеческих отношений не может быть сколько-нибудь крепкой державы. В отличие от Ивана IV, который мог делать со своим народом все, что хотел, он не был всесильным. И уж во всяком случае он не мог заставить людей любить друг друга. Но он мог просто не мешать тому, что существовало независимо от его воли. За короткий срок трудно было совершенно выстудить страну: в уголках человеческих душ, на всякого рода задворках, более или менее укрытых от опасных трактов, сохранялось накопленное за долгое время тепло. И оно искало выходы в общественную жизнь. Такие выходы были найдены, в частности, в литературе и искусстве — кремлевскому Тучегонителю достаточно было лишь корректировать их движение. Дикарь считает, что мана потому приобретает власть над ним, что ему однажды удалось наступить на его тень. Сталин тоже в некотором смысле «наступил на тень», оставленную прежней Россией, и заставил ее «работать» на себя. Это относится, в частности, к литературе и искусству, на протяжении 1930-х годов привнесшим в советскую действительность даже некоторую музыкальность, приглушавшую все страшное, убогое и зачастую нелепое, что она в себе заключала [18] .
Конечно, свою роль сыграл и мираж коммунизма, зовущий «на полусчастье не останавливаться» (Леонид Леонов), но идти до конца, к каковым призывам население хотя бы вполуха, да прислушивалось.
Под комбинированным воздействием страха и человеколюбивых начал выросло два-три поколения, за которыми нельзя не признать некоторых существенных достоинств. И определенных достижений в самых различных областях деятельности. Но магия, назовем ее так, к которой прибег хозяин Кремля (или, правильнее будет сказать, которая сама далась ему в руки), по сути своей была кратковременного, если мерить ее историческими мерками, действия.
Д. С. Мережковский писал, что XX век — это век борьбы глубоких с плоскими, преимущественной ареной которой стала Россия. Как личность Иван IV, нельзя ему в этом отказать, был глубок, а Сталин явился царем плоских и сам был плоским. Плющильный молот расплющивал людей, равно перекрыв им доступ к тому, что выше, и к тому, что ниже. Особенно строго ограждена была от взоров «верхняя бездна» [19] . С другой стороны, фактически запрещен был, как это называется у некоторых африканских племен, «разговор со своей змеей», иначе говоря — с собственным подсознательным; на все низкое, что змеилось из душевного подполья, наступил закон. Что было бы правильным, если бы правильным был закон. Но даже правильный закон не способен в одиночку совладать с низменными инстинктами, древними, как само человечество.
А ведь человек, зажатый меж «двумя безднами», не может оставаться оторванным от них сколько-нибудь длительное время. Без выяснения отношений с ними не будет в его душе сколько-нибудь устойчивого порядка.
Отложенная жатва
Апологеты равно Ивана IV и Сталина обычно избегают говорить о последствиях, какие имело правление того и другого. Виппер, правда, пишет, что к концу царствования Ивана «военное устройство» претерпело «полный распад», но в контексте это можно понять так, что распад произошел не потому, что царь взял неверный курс, а потому, что проводил его недостаточно энергично. Именно так понял дело Сталин, говоривший (в частности, в беседе с С. М. Эйзенштейном), что ошибка Грозного в том, что он уничтожил только половину бояр, вместо того чтобы уничтожить все боярство целиком.
Но если бы Иван уничтожил все боярство, он едва ли не добил бы собственный народ. И так от него осталось много меньше того, что было раньше. Фильм Лунгина заканчивается выразительным кадром: сидя на троне, царь вопрошает окружающее его пустое пространство: «Где мой народ?» Действительно, народу резко убыло физически, а тот, что остался, в большой мере отложился от него психологически, утратив доверие к царю как к сакральному институту. Обезлюдели целые деревни, особенно в Центральной Руси и Новгородской земле, а многие из оставшихся в живых прежних их обитателей подавались в леса — разбойничать. Чернь, констатирует современник, приобретала вкус к погромам и убийствам.
Но худшее еще было впереди. «Зубы дракона», посеянные Грозным, дали обильный всход спустя два десятилетия после его смерти. Время жатвы в таких случаях приходит с запозданием. Крупнейший исследователь Смутного времени С. Ф. Платонов писал, что истоки его следует искать в деятельности Ивана IV. Того же мнения держался и В. С. Соловьев: «…Смутное время несомненно было ответом истории на режим Ивана IV, но разразился этот ответ не над виновником, а над детьми Бориса Годунова и множеством других лично не виновных жертв» [20] . Это, впрочем, было ясно и некоторым современникам: так, известный дьяк Иван Тимофеев, автор «Временника», писал, что именно Грозный, «божиими людьми играя», сам «прообразовал
