опубликовал «отдельные, плохо выбранные отрывки» и отослал рукопись с кислой припиской Карлу Профферу, «но тот тоже интереса не проявил». После четырех лет тщетного ожидания, рассказывает Войнович, ему пришлось сделать новую копию, которая была передана Ефиму Эткинду и Симону Маркишу, подготовившим роман к печати.
То, что сделали новую, более качественную копию, следует поставить в заслугу Войновичу: он сам же признается, что на фотографиях со слепого экземпляра машинописи текст был частью неразборчив. Но утверждение, что Максимов не проявил интереса к роману и чуть ли не затерял его, легко опровергается письменными источниками. Вот относительно недавно опубликованное письмо Максимова (от 23 октября 1975 года) директору типографии, где печатался «Континент», содержащее просьбу срочно вставить — под названием «Жизнь и судьба» — следующий текст: «Как нам стало известно в последний момент, именно так назвал автор вторую книгу романа „За правое дело”. Принимая во внимание волю покойного писателя, мы продолжаем публикацию глав этой замечательной книги под этим новым названием. К сожалению, объем и периодичность „Континента” не позволяют нам напечатать роман полностью. В ближайшее время это сделает одно из западных издательств. Трагическая история рукописи романа будет рассказана нами в послесловии в конце публикуемых глав» [2] . Из библиографической росписи «Континента» следует, что роман Гроссмана печатался в пяти номерах в течение трех лет (1974, № 2; 1975, № 3 — 4; 1976, № 1 — 2) — сначала под названием «За правое дело», а с № 4 за 1975 год — под названием «Жизнь и судьба». Наталья Горбаневская, в ту пору сотрудница «Континента», утверждает, что публикация была прервана именно потому, что Максимова известили, что «все права на публикацию романа Гроссмана принадлежат Е. Эткинду и что „Континент” больше не имеет права публиковать отрывки из книги. Максимов об этом очень жалел» [3] . Правда, версия Горбаневской тоже сомнительна: вряд ли Максимов собирался печатать роман целиком. Но ежеквартальный журнал, делающий упор на современную, текущую неподцензурную литературу, и не должен полностью публиковать роман в сорок с лишним печатных листов, как бы значителен он ни был, — это уже дело издательства.
Версия о том, что Максимов не оценил роман Гроссмана и чуть ли не заблокировал его публикацию на несколько лет, с подачи Войновича широко распространилась, хотя она опровергается простой библиографической справкой. Но читатель любит байки и не любит библиографию.
Другие бывшие друзья, удостоившиеся насмешливого рассказа Войновича, — Феликс Светов и Зоя Крахмальникова. С ними он тоже разошелся. Историю этого разрыва писатель излагает, иронизируя над Светами (как называл друзей), попавшими под влияние доморощенного проповедника и шарлатана. «Я более или менее представлял себе, как попадают под влияние главарей каких-нибудь религиозных сект простые темные люди, но как такое случилось с ними, молодыми, современными, образованными и не лишенными чувства юмора интеллигентами?» — недоумевает писатель.
Не хочу ломиться в открытую дверь и доказывать, что христианство — не секта и что цвет русской культуры и философии составляют отнюдь не атеисты. Но задача Войновича заключается не в том, чтобы разобраться, почему его друзья пришли к христианству, а в том, чтобы представить их обращение в комическом ключе. Для литературной завершенности сюжета надо показать невежество и глупость повлиявшего на друзей шарлатана, что Войнович и делает без труда, сочиняя диалог, где сам он выглядит ироничным и умным, а его собеседник, любящий лечить молодых женщин наложением рук, — сластолюбивым мошенником, рассуждения которого бредовы, «абсурдны и смехотворны». Можно было бы и проглотить этот иронический рассказ, если б не упомянутое невзначай имя осмеянного персонажа: Женя Шифферс. И тут уж я усомнилась в достоверности эпизода.
В середине семидесятых Юрий Карякин дал мне прочесть роман Евгения Шифферса, предварительно заинтриговав разговорами о том, что есть такой совершенно гениальный человек: он и режиссер великий (едва ли не все начинания которого запрещались), и писатель яркий, но главное — глубокий философ, мистик, совершенно оригинальный мыслитель.
Сейчас, когда вышел двухтомник Евгения Шифферса (в 2005 году), когда проходят вечера его памяти, когда публикуются исследования «Театр Евгения Шифферса», где анализируются его запрещенные питерские спектакли, когда новаторский фильм Шифферса «Первороссияне», не просто запрещенный, а уничтоженный, восстанавливают по кусочкам и он становится событием Московского кинофестиваля 2009 года и темой ряда статей, а журнал «Знамя» печатает отрывки из книги Владимира Рокитянского «В поисках Шифферса» [4] , полный вариант которой висит на сайте премии им. Андрея Белого, эпитет «гениальный» не кажется уже таким дерзким.
Дмитрий Веденяпин, откликнувшийся на публикакцию двухтомника яркой и сочувственной статьей в «НГ Ex libris» [5] и назвавший Шифферса «одним из самых ярко одаренных людей», которых он видел на свете, «может быть, самым одаренным», — вспоминает, что, прочитав роман впервые в рукописи, воскликнул: «Вот как надо писать!» Я не была склонна к восклицаниям, и текст меня скорее поразил, чем восхитил. В романе было всего слишком много — и биографические куски, и художественная реконструкция Евангелия, и философский трактат. Литература ли это? Я усомнилась. Но было ясно одно: незаурядность автора. Позже я слышала выступление Шифферса, где он говорил о театре Достоевского, не слишком считаясь с аудиторией и не подстраиваясь под нее, умно и страстно, может быть излишне щеголяя философской оснащенностью и свойствами памяти. Почему этот незаурядный человек, наглухо задвинутый советской властью, не оказался востребован и позже, когда возникла мода на «гонимых»? Думаю, тут дело и в личных качествах Шифферса, ставшего каким-то затворником, и в мистическом характере его философии. Можно ли представить себе, ну, скажем, Даниила Андреева на телеэкране? Олег Генисаретский, знавший и ценивший Шифферса, в предисловии к его двухтомнику замечает, что в какой-то момент мысль Шифферса, «оттолкнувшись от усвоенного им русского духовно-творческого наследия, переступила порог интеллигентски понятой культуры».
Допускаю, что Войнович, этого порога никогда не переступавший, просто не понял смысл рассуждений философа. Светов и Крахмальникова, кстати, разошлись с Шифферсом, дрейфовавшим в сторону буддизма и мистики Востока, и даже обвинили его в «прелести». Думаю, что противоречивая мысль Шифферса дает основания для целого списка и других обвинений. Но одно могу сказать с уверенностью: тот недалекий и неграмотный шарлатан, который осмеян Войновичем, никакого отношения к реальному Евгению Шифферсу не имеет, сочиненного писателем диалога просто не могло быть — уровень мысли не тот.
