«Там жили поэты…» И там же обитали философы. «Там» — это в пространстве русского языка. Поэзия была внутренне философичной, философия — поэтичной. Так творилась — и поныне творится — особенная «часть речи». Ее описала в двух своих книгах Наталия Азарова.
В современной филологии открытия нечасты. Мешают ведомственные перегородки. На словах все — за междисциплинарность, все согласны с Бахтиным в том, что работать стоит «на границе специальных анализов». А на деле — между гуманитарными дисциплинами вбиваются все новые пограничные столбы. Литературоведы относятся к лингвистике как к некоей посторонней сфере, языковеды в большинстве своем не ведают о современной словесности и даже неловкости не
испытывают. А что до отношения филологов к философии… Приведу маленький «шедевр» отечественной лексикографии — определение слова «философ» в одном из недавних изданий Толкового словаря русского языка: «Специалист по философии, а также создатель какой-н. философской системы». А также … Вот уж воистину «важен не Шекспир, а комментарий к нему». Философами в первую очередь признаются доктора и кандидаты наук, а во вторую — Платон и Кант. Таков был советский филологический менталитет, который оказался живучим. Боюсь, Бахтин как создатель собственной философической системы и неканоничного термина «металингвистика» сегодня не вписался бы в «профиль» диссертационных советов и в докторской степени ему могли бы отказать точно так же, как в 1946 году.
«Философская словесность» — такое понятие выбрала Н. Азарова для предмета, исследуемого в первой из двух монографий. Это счастливо найденное выражение позволяет разом преодолеть два устойчивых стереотипа: растворение философского дискурса в «общественной мысли» и неадекватный подход к нему как к дискурсу «научному». «Философия является самостоятельным видом духовной деятельности человека (особой формой культуры) <...> а философские тексты нельзя считать подвидом научных текстов», — сказано внятно и решительно. В этом читается реальное признание специфической ценности философии как таковой. Ведь, что греха таить, в России абстрактное почтение к вековой мудрости сочетается с затаенным к ней недоверием — от несимпатичного тургеневского героя, называвшего философию «туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой», до пастернаковской Лары, заявившей под ощутимым влиянием автора «Доктора Живаго»: «По-моему, философия должна быть скупою приправой к искусству и жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен». Для Н. Азаровой философия — не «хрен», не приправа, а самостоятельное блюдо со специфическим вкусом, ощущаемым при посредстве языка.
«Особенности языка русских философских текстов проявляются как особенности собственно языка философии, а не как отступление от некоего идеального научного языка», — продолжает исследовательница свою мысль. Но при этом отказывается и от понятия «эссеизация» как способа решения проблемы. Да, русское литературное эссе — от В. Розанова до наших дней — внутренне философично, но все-таки это жанр художественный по преимуществу, со своей чисто эстетической стратегией. Философия же не стремится к самодовлеющей экспрессивности, она в отношении внешних эффектов наивна и невинна, и языком она пользуется, что называется, не для красного словца. Для нее метафорика и вообще тропы — не главное, как убеждает нас Н. Азарова. Главное — «живое слово», с неограниченным семантическим объемом, слово «недоопределенное», допускающее, в частности, сочетание термина с оценочным определением (как пример приводится выражение Николая Федорова «ненавистная раздельность мира»). «Живостью» отмечены и «авторские термины» русских философов: «всеединство» Вл. Соловьева, «беспочвенность» Л. Шестова, «непостижимое» С. Франка. Описывая лексику русского философского текста, Н. Азарова осуществляет и акт собственного терминотворчества, предлагая авторское понятие оставить и объясняя его следующим образом: «...философское слово должно „оставить” семантику предыдущих философских текстов, сохранить полный семантический объем и прирастить новые, но не окказиональные, а потенциальные общеязыковые значения».
Задержимся и на понятии «потенциальности», ключевом для Н. Азаровой. Философия как таковая есть поиск новых мыслительных возможностей, это «бесконечная заинтересованность» (Я. Друскин). Она ничего никому не обещает и не предписывает, она никуда не вторгается, потому ее бескорыстие и даже бесполезность (с утилитарной точки зрения), потому ее вызывающая чистота находит полное выражение только в пространстве слова. «Норма философского текста подразумевает режим говорения на уровне потенциальности» — таково финальное утверждение автора. А предшествует ему основательный разговор об этимологизации в философских текстах («Человек обожается и обожен- обожился» у Л. Карсавина); об особенностях словообразования (системные окказионализмы вроде «тожесамости» у Г. Шпета, дефисные образования: «смысл-истина не совпадает со смыслом-целью» у С. Трубецкого); о грамматике философского текста (из множества аспектов отметим «местоименную поэтику» и, в частности, сакральную роль «Ты»: «Говорить о Боге в третьем лице <…> собственно кощунство» (С. Франк). Философский текст, как показывает Н. Азарова, тяготеет к суггестивности, тавтологичности и антонимичности, он авторефлексивен, чувствителен к мелочам и частностям, игрив в сфере графики и фоносемантики… Словом, он поэтичен и на макроуровне и на микроуровнях.
Только ли к русской философской словесности это относится? Тут обнаруживается некоторый парадокс: национальная специфика в своей глубине связана с универсальностью и всемирностью. Разбор русского философского текста у Н. Азаровой закономерно выходит на иноязычный материал. Это объясняется уже тем простым фактом, что русский философский дискурс постоянно обогащался в процессе перевода «на язык родных осин» произведений иноземных философов — от Дионисия Ареопагита до Хайдеггера. Перевод нередко превращался в творческую интерпретацию и, конечно, всегда был диалогом языковых сознаний. Так, гегелевская «Феноменология духа» почти одновременно была переведена на русский язык Г. Шпетом и на французский профессором Сорбонны Александром Кожевом (или Кожевым? — изначально-то он Кожевников). Разбор Н. Азаровой русских и французских дефисных конструкций типа «Бытие-для-Человека» или «равенство-самому-себе» в соотношении с немецкими слитно-многоэтажными философскими терминами — увлекательный филолого-философский сюжет, услада для интеллектуального гурмана, который по прочтении может ощутить себя как «Человек-обладающий-абсолютным-Знанием» (согласно кожевской трактовке гегелевского концепта).
Россия есть своеобразная гипербола человечества — в плане социально-историческом и в плане философском. Многие всемирные закономерности у нас предстают с утрированно-впечатляющей наглядностью. Это относится также к особенному статусу поэзии, сакрализации стихового слова, его причастности к миру философии.
