наблюдение, из коего всякое слово просится в поговорку, и тому подобное.
Привлекательность книг Драгунского в том, что хотя в них есть много автобиографических историй, того, что мы бы сейчас назвали «историческими анекдотами», это прежде всего тексты литературные. То есть рассказы, но сжатые до одной-двух страниц.
Короткий рассказ вообще похож на пьесу.
Молодой человек встречается с девушкой, спит с ней, потом говорит, что они не могут жениться, потому что их разделяет социальная пропасть. Проходит время, и он видит ее хозяйкой в своей квартире, потому что она вышла замуж за его отца. Занавес.
К человеку приходит смерть в виде молодой женщины, они переспали, но контракт на смерть все равно остается в силе. Занавес.
Художник после долгой разлуки с дочерью приходит к ней под видом покупателя. Дочь считает отца умершим, а картина, кстати, не его. Он выходит из подъезда и понимает, что умер, и видит на ступеньках собственное тело. Занавес.
Читатель здесь сам додумывает происходящее, строя свою собственную драматургию.
И короткий текст, почти стихотворение, — видимо, то пространство, которым будет спасаться литература.
Е. В о д о л а з к и н. Соловьёв и Ларионов. М., «Новое литературное обозрение», 2009, 352 стр.
Петербургский ученый-филолог Водолазкин написал роман об историке Соловьёве, который изучает жизнь белого генерала Ларионова. Ларионов выходит у него фигурой, обобщающей целый ряд белых генералов, дравшихся против красных в Крыму, — не то Хлудов, не то Слащёв. Не то и вовсе поскучневший Чарнота.
Я сначала думал, что это литературно-историческая мистификация, и бросился искать сведения об авторе. Дело в том, что роман этот чрезвычайно удачный, — он одновременно трагичный и ироничный, умный и увлекательный. Как может человек сразу, без разбега написать такой роман, мне решительно непонятно. Ну, я понимаю, петербургская культура, среда (а книга иллюстрирована Михаилом Шемякиным, который у автора чуть не друг дома), но не все объясняется средой и культурой.
Однако ж книга есть, существует, и вот что там происходит: современный нам историк приезжает в Ялту, размышляя над тем, почему оставшегося в Крыму генерала не расстреляли красные (генерал, мирно состарившись, умер там в коммунальной квартире в 1976 году).
Есть устойчивый канон, заключающийся в том, что на жизнь исследователя начинает влиять его персонаж. Но автор все-таки доктор филологии из Пушкинского Дома, а не мистификатор от массовой культуры. Он снабжает повествование отсылками к многочисленным выдуманным и невыдуманным научным трудам и не менее выдуманным, а также и общеизвестным, подлинным обстоятельствам. Например, некий сотрудник ОГПУ водит к себе девок, и его раздражает, что комсомолки отказываются становиться на колени, — тут же ссылка на Долорес Ибаррури (то есть опосредованно на знаменитую фразу испанской коммунистки, увязываемую здесь с оральным удовлетворением).
Повествование это сводит все образы врангелевского и прочего Крыма и вообще массу легенд вместе, играет ими, взбалтывает и превращает во что-то свое, будто переписав наново труды не только историков, но и литераторов, писавших о Гражданской войне. Однако удовольствие от чтения оплачивается его сложностью и требует постоянного внимания читателя.
Общий тон этого романа я бы определил как меланхолический. Меланхолия — вот верное состояние для ученого, что понимает ход истории.
Д. Г р а н и н. Причуды моей памяти. М. — СПб., «Центрполиграф», 2009, 441 стр.
Это довольно странная книга — прижизненные записные книжки. Не мемуары, не дневник, а такая особая форма запоминания: записал когда-то, потом вернулся к написанному, вспомнил, добавил новую черту. Некоторые истории Гранин рассказывал раньше — и у меня неотвязное ощущение, что я это уже слышал. Впрочем, это общее свойство записных книжек.
Трагедия современной прозы в том, что часто записная книжка интереснее, чем роман или сборник рассказов. Ничего не пропадает, а только замещается чем-то новым, и этот формат чрезвычайно важен и перспективен.
Гранин — писатель из тех, что, по выражению Слуцкого, «в сорок первом шли в солдаты, а в гуманисты в сорок пятом». Эти гуманисты среди писателей — особая статья, да и сам Гранин — фигура особенная, он не только писатель, но и общественный деятель в самом прямом смысле слова. Советский писатель часто был формальным общественным деятелем, а вот Гранин, особенно в перестройку, — совершенно настоящим. И если внимательно изучать его тексты, можно многое понять о поколении
