В туман завернулся Лондон, Париж — в дожди.
Если б не книги, не знала бы вовсе о них.
Крылышками трепещи, бабочка, но улетать подожди,
Пока я ещё держусь на своих двоих.
Видишь, синее море льнёт к моему окну,
Твой трепет пошёл на зыбь, на солнце — твоя пыльца.
Я в горизонт трёхперстье сейчас обмакну,
А там не будет конца, не будет конца.
Георгий Мейер. Поруганное чудо. — «Посев», 2010, № 5.
Дискуссия — через время — о понятии и феномене Империи. Г. А. Мейер (1884 — 1966) — эмигрант, сотрудник парижского «Возрождения». Текст взят публикатором (В. Сендеровым) из редкой книги «У истоков революции» (1971). Имперской позиции Мейера отвечают жестко «справа» Борис Тарасов и «слева» Андрей Пуговкин.
Но как же поэтично тогда писали наши изгнанники: «Нет, напрягая внутреннее зрение, мы увидим, наконец, что не обманно, не призрачно дрожит и теплится, тускло мерцая во мраке, душевный огонек, завещанный нам Достоевским. Мы должны подавить в себе гоголевский страх и, следуя за Достоевским, завершить им не оконченное дело, для ума невозможное и лишь верующим сердцем постижимое: мы должны преодолеть гоголевских чудищ, мы должны вернуться к Пушкину. То, что тщетно пытался Достоевский сделать в одиночку, мы можем осуществить сообща, соборно. Чудища и мертвецы, прежде невидимо гнездившиеся в наших душах и лишь Гоголем изобличенные, теперь, после перенесенных нами страданий, отделились от нас,
объективировались, обрели для себя некое подобие самостоятельного существования. Эти оборотни наяву овладели нашей Родиной и тем наглядно показали, насколько прав был Достоевский, утверждая, что земная действительность фантастичнее всякой фантастики. Святая задача эмиграции, зарубежной и внутренней (есть и такая), разобраться в минувшем, отделить в нем пшеницу от плевел, отыскать неведомые посевы, предназначенные для будущего, хоть и не взращенные, но все еще живые. Пора нам понять после подпольных и чердачных персонажей Достоевского, что подвалы и скворешники, клетушки, кабинки, каюты и каморки, столь похожие на гробы, на мучительные прообразы смерти, неизменно скрывают в себе до времени грозные и великие возможности сияния и тьмы, греха и подвига».
Чеслав Милош. Об Анне Свирщинской. Перевод Андрея Базилевского. — «Новая Польша», Варшава, 2010, № 5 <http://www.novpol.ru> .
«Она созрела поздно (великая поэтесса родилась в 1909-м, умерла в 1984-м. — П. М. ) и останется в летописи поэзии одним из феноменов творческой энергии, набирающей силу к старости. <…> В творчестве она предстает полным человеком. Она познала нужду, тяжкий труд, наслаждение, несчастья — свои и своей страны, материнство, бунт против условностей, восторг перед искусством, интеллектуальное упоение, сочувствие, отчаяние, осознала свои грехи, победы и поражения. В истории польской культуры это первый пример женщины, которая — уже по ту сторону барьеров, долго отделявших ее от пространства, доступного только мужчине. Ей не нужно напрягаться, чтобы ее признали равной, как это делают профессиональные феминистки. Размышления об участи собственного пола не переходят у нее в „грубый и надсадный вопль женственности”, за которым, как за маской, — культ мужчины-властителя (так кое-кто ошибочно писал о ней в наивной мужской гордыне). Ибо сама суть ее творчества, начиная с ранних стилизаций, — это дистанция. У того, кто ее читает, возникает неясное воспоминание об идущих от Платона рассказах о путях души, вступившей в материю, но хранящей память о стране, откуда она родом, о небе чистых Идей. Это очень древняя традиция, то и дело обновляемая гностическим дуализмом, христианским и буддийским. Поэтому, общаясь с внутренней историей этой поэтессы, мы склонны верить, что нашу земную юдоль ненадолго посетил необычный гость, хоть и близкий к земле, но не совсем к ней приписанный».
Евгений Перемышлев. Зима под небом необжитым… А. Твардовский на Финской войне. — Научно-методическая газета для учителей словесности «Литература» (Издательский дом «Первое сентября»), 2010, № 12 <http://lit.1september.ru> .
