называются модные фотообои,
входят мама и мальчик, боящийся боли,
но все это не больно, и он, хохоча,
ест мороженое, он сегодня не в школе,
где немецкий язык и портрет Ильича.
Где отец? Его нет, он куда-то ушел.
Но его я, конечно, подразумеваю.
Он приедет, пока я Майн Рида читаю,
но уже ночь достала зубной порошок,
и пока мальчик спит, я отца успеваю
поместить в детский сон, как гостинец в мешок.
Дождь идет с перерывом какой-нибудь час,
и в просвете виднеются за облаками
дом, построенный немцами, двор с парусами
тополей, и кино, и пожарная часть,
и веревки с бюстгальтерами и трусами,
и в шкафу в коридоре рыбацкая снасть.
Мальчик спит, и слеза исчезает со щек,
и для гимна по радио, видимо, рано,
и на первый трамвай реагируют рамы,
и будильник в той комнате делает щелк,
и легко в шесть утра подымается мама,
молодая еще, молодая еще.
* *
*
Словно в повести Трифонова “Обмен”,
в рассказе Чехова “Тяжелые люди”,
так и живем, и, в общем-то, перемен
не предвидится, быту конца не будет.
Живем-то мы, а литература сама по себе
существует, но отчего боишься,
что узнают читатели о житье-бытье
из найденного в Яндексе четверостишья?
