Шемякин приближается к России. Беседу вел Юрий Коваленко (Париж). — “Известия”, 2010, на сайте — 3 августа.
Говорит Михаил Шемякин: “Я думаю, что не только художники, но и все постсоветское общество — за исключением нескольких ловкачей — находится в некоей растерянности. Давай вспомним трудные 1960-е годы, становление нонконформизма. Тогда каждый художник имел свое неповторимое лицо. Вспомним Олега Целкова с его мордами, Оскара Рабина с мрачными натюрмортами и их политической подоплекой, Бориса Свешникова с лагерными работами и болезненными фантазиями. Их было не много,
а сегодня художников — пруд пруди. Многие ищут скандала, но серьезного почти ничего не сделано. Появилась новая порода художников, которые выступают под знаменами „Чего угодно рынку?”. Вернись завтра коммунистический строй, они с таким же успехом начнут писать жизнерадостных колхозников и стахановцев”.
“Однажды после очень тяжелого похмелья я зашел в свою мастерскую и ничего не мог понять. Я пришел в ужас, обнаружив, как я далек от трезвого Шемякина. И я сказал себе: „Хватит! Точка!” С тех пор не пью”.
Михаил Шишкин. “Писатель должен ощутить всесилие”. Беседовал Сергей Иванов. — “Контракты”, Киев, 2010, 4 августа <http://www.kontrakty.ua>.
“Вообще на Западе — продолжая тему восприятия — русскими писателями считаются люди, которых мы совершенно не знаем. В каждой стране выросли или приехали и ассимилировались люди, которые называются русскими писателями и пишут не на русском, а на языке этой страны. Во Франции — это Андрей Макин, в Америке — Гарри Штейнгарт, в Германии — Владимир Каминер. Знаете вы их? <… > Вот они занимают нишу русских писателей, пользуются бешеным успехом. Но именно как русские писатели. Я знаком с ними лично — это очень симпатичные люди, я их очень ценю. Для меня они часть той, нерусской литературы. В переводе это читать невозможно — набор банальностей, шаблонов и стереотипов, но они знают ожидания французского, американского, немецкого читателя от русской книги и вот об этом и пишут”.
“Конечно же, я пишу не романы, а один текст, в котором я пытаюсь ответить на одни и те же вопросы. Вопросы остаются, и я это ощущаю всегда. Вспоминаю, как в детстве на даче в Удельной мы шли с бабушкой и увидели на дороге мертвую раздавленную кошку. Все проходили мимо. А бабушка вернулась с лопатой — закопала, похоронила. Но вот эта цепочка мыслей, которую я очень хорошо помню: неужели я умру? неужели моя бабушка умрет? моя мама умрет? мы все умрем? Потом ты всю жизнь отвечаешь на эти же вопросы: любимые люди умирают — что с этим делать? Только ответы разные, когда тебе 6, или 16, или 30, или, как мне сейчас, 49”.
Валерий Шубинский. Век неизвестного металла. — “
“И если десять — двадцать — тридцать лет назад суд молодых, квалифицированный или не особенно, не пугал и не раздражал старших (судят себе и судят), а нынче стал раздражать и пугать — значит, что-то изменилось в отношениях поколений”.
“Существуют (или существовали) непрерывные поэтические культуры, в которых ничего не исчезает навсегда, в которых все былые традиции живы (даже если на века „заморожены” и выпали из поля зрения). Такова (или такой была) традиция англоязычной (особенно британской) поэзии. В такой культуре всегда возможны тотальные пересмотры прошлого: самый яркий пример — Донн и поэты- метафизики, которые благодаря Элиоту из бокового, второстепенного течения, известного лишь специалистам (статус, в котором они пребывали двести лет), превратились в главную линию английской поэзии”.
“Русская поэзия не такова — и такой никогда не была. Ее история — это история циклов (известных нам как Золотой, Серебряный и, условно говоря, Бронзовый века) с более или менее фиксированным началом (1812, 1894, 1953), растянутой на десятилетие-другое кульминацией (1820 — 1830 -е, 1910 — 1920-е, 1970 — 1980-е) и довольно трудно локализуемым во времени завершением, естественным или насильственным. Отчасти это связано с основным трендом русской истории: эмансипировалась не личность (как в Европе), а социальные слои; новый, пришедший к культуре (и / или власти) слой мог изучить (при желании) язык прежних хозяев, но не мог органически воспринять их систему десятых и двести десятых смыслов, тайных отсылок и умолчаний. Все это формировалось заново. Но и сама культура, кажется, на генетическом уровне приспособилась к подобным культурным революциям — это, впрочем, только гипотеза”.
“Напрямую унаследовать одну из линий предыдущего эона невозможно. Прежде всего, необходимо воспринять его наследие как целостность и установить с этой целостностью личный контакт, а уж потом искать в ней важные для себя традиции, заслуживающие продолжения, возрождения, спора, переосмысления. Очень хорошо виден этот процесс на примере творческой эволюции Бродского в 1960 — 1965 годах”.
“Никогда еще с 1920-х годов не было так легко писать хорошие стихи (на волне одной из звучащих в воздухе нот) и так трудно состояться как индивидуальность”.
