лежат рядком в сосновых домовинках,
по лицам хитроватые улыбки.
Всё вышло навпаки.
Как юная монашенка таскала камни к храму,
так я таскаю пищу. К чему-то мне она.
Размешивать, отмеривать, следить,
да всё равно сожгу, и не хочу готовить.
Лишь голос этот: людям надо есть,
даже когда не просят — люди просят есть,
по всей округе солнечной и лунной,
на Марсе и Венере — просят есть.
Так что несу, разогреваю, мою, раскладываю,
порой сквозь сон, иду, несу тарелки —
ешь, Лисонька, ешь, Петя-петушок.
Пока несу, поэты разворуют.
Обидно; ну да наедятся всласть,
зачем и пища — и зачем готовка.
Мне ж есть невмочь. Зернистый сыр да чай,
всё купится. Да песня не о том.
Друзьям
Глубоко в памяти моей друзья мои;
вас люблю, и не звоню, и не прошу прощенья.
Так бывает: руку в благодарность жмут, глаза сверкают,
а потом ни глаз не надо, ни руки,
лишь в голубоватом свете глубже
образ друга, на котором время запеклось.
Не звоню, а помню тяжче; не прошу прощенья.
Что звонки из прошлого; порой гнетут они.
Ухожу от вас; но дружбы нерушимы,
пусть гуляет лебедь в городском пруду.
Это вам, друзья, расти и золотиться
образами над моей могилой.
