культуре вообще — во всяком случае, к тому, что они этими словами обозначают. Надо сказать, что пути возникновения этой любви совершенно неисповедимы. Одно из ключевых слов здесь — “Достоевский”. Еще более ключевое — “Братья Карамазовы”. Создается впечатление, что если уж кто роман прочел (по- английски, разумеется) — то все, каюк, никуда ему теперь не деться. (Небольшое отступление, не могу удержаться. В прошлом году один мой студент-первокурсник написал в сочинении примерно следующее: “Я живу в общежитии. Там нельзя держать собак и кошек. Поэтому у меня в комнате живут три крысы. Они очень хорошие. Их зовут Дмитрий, Иван и Алексей”.) А есть, к примеру, и другие — соблазненные “Доктором Живаго”. Фильмом, конечно, а не книгой, из-за чего мне иногда приходится туго. Не так-то просто объяснить американцам, что “на самом деле все было не так”: для них все-таки именно кинематограф — вторая реальность, а литература, скорее, третья.
Или, к примеру, такой вот, совсем уж неисповедимый путь. Девочка-балерина приезжает в Москву на какой-то танцевальный конкурс и случайно знакомится с человеком, отсидевшим свое при Сталине. Что-то он ей обо всем этом рассказывает. Не берусь описать химические реакции, которые тут происходят, но результат знаю. Теперь танец — ее вторая специальность, а первая — русская история. Рвется в архивы, в Мемориал — все как надо.
Вообще о том, что и как они воспринимают из русской культуры, я могу рассказывать долго. Продолжим, однако, классификацию и перейдем от “романтиков” к условным “прагматикам”.
“Прагматики” — это прежде всего те, кто рассчитывает в будущем работать “на государство” — то есть в ЦРУ, в ФБР, в Госдепе, вообще в сфере международных отношений. Прагматично? Вроде бы вполне. Следует, однако, учитывать две вещи. Во-первых, шансы попасть на такую работу не особенно велики — отбор жесткий, конкурс огромный. А во-вторых... как бы это объяснить... Многие из них очень искренне говорят, что главная цель их будущей профессиональной деятельности — и тут они употребляют совершенно непереводимое выражение — “to make a difference”. “Усовершенствовать мир”, одним словом, примерно так.
Другой сорт “прагматиков” — потенциальные бизнесмены. Те, кто, невзирая ни на какие “страшилки”, хотят делать бизнес в России или, по крайней мере, с русскими. Что тут скажешь? По некотором размышлении я пришла к выводу, что мои обозначения не вполне удачны и высокого звания “романтиков” заслуживают не только те, кто бескорыстно помешался на русской культуре. Классификации, как известно, положено хромать.
Это были основные “разряды”. Однако ими дело не исчерпывается. Многие объясняют свой выбор наличием российских или славянских корней. Иногда возникают забавные ситуации. Деликатный юноша ждет, когда все уйдут и мы с ним останемся один на один, — не хочет позорить меня публично. Потом подходит к столу и, опустив глаза, сообщает, что я неправильно перевожу на русский “гуд-бай”. Надо говорить не “до свидания”, а “до побачення”.
Еще один разряд я неуклюже обозначаю для себя: “увезенные в детстве”. Это те, чьи родители дома говорят по-русски. Некоторые из этих родителей очень хотят, чтобы дети язык не забыли, и предпринимают для этого всяческие усилия, но в большинстве случаев рано или поздно сдаются. “Увезенные”, как правило, хорошо понимают по-русски, но выражают свои мысли весьма своеобразно. С ними я стараюсь заниматься отдельно, потому что в их сознании все-таки заложены особые механизмы, которые имеет смысл использовать.
Бывают и такие, которые записываются на русский язык случайно, а точнее — по невежеству. Испанский, русский — какая разница? Все равно иностранный. Самое поразительное, что не все они сбегают. Многие, но не все. Еще более странно, что из оставшихся иногда получаются большие энтузиасты.
Ну и, конечно, есть отдельные случаи, решительно никакой классификации не поддающиеся. К примеру, такая вот экзотика: восьмидесятилетний музыкант по имени Леонард (просил называть его Леней). Обожает Рахманинова, Прокофьева, Шостаковича. Русский учил в юности. Тогда же познакомился с... Керенским, который произвел на него сильное впечатление. И так далее и тому подобное.
Много ли их? “Их” — по-разному, на разных этапах нашей истории. Все закономерно и, в общем, предсказуемо.
Много ли их было во время холодной войны? Довольно много, и число их было стабильно. “Империя зла” требовала постоянного внимания.
Когда их было больше всего за последние, скажем, сорок лет? Во время перестройки и в первой половине 90-х. Почему? Потому что тогда вдруг померещилось, что возможности сотрудничества безграничны, что надо немедленно делать бизнес в России и решительно всем будет от этого хорошо и всем будет выгодно.
Когда их количество по-настоящему резко сократилось? Во второй половине 90-х. Почему? Потому что потребность американского государства в разного рода специалистах по России резко сократилась, а понятие “русский бизнес” стало прочно ассоциироваться с понятием “русская рулетка”.
Что происходит сейчас? Желающих изучать русский опять стало заметно больше. Почему? Ответ, по-моему, довольно очевиден. История совершила очередной виток, и русский снова оказался в списке языков, “стратегически важных” для Америки.
Русский язык
