На одном из первых занятий студенты выбирают себе русские имена. Эта традиция заведена не мной, она существовала задолго до меня. Помню, как я, несколько оторопев, рассматривала табличку, висевшую на двери кабинета моего предшественника. “Давид Самойлович” было там написано кириллицей, черным по белому. Все правильно: сам он был Дэвид, а папа его — Сэм. Некоторые студенты стараются как-то привязать новое русское имя к природному английскому. Так появляются, например, Еремеи — изначальные Джереми. Другие выбирают имена, никак с английским не связанные. Почти в каждой группе есть хотя бы один Родион или Родя — “Преступление и наказание” во многих школах входит в курс обязательного чтения.
Первые занятия обычно проходят легко и радостно. Это вполне объяснимо. Дело в том, что этим ребятам, до сих пор не сталкивавшимся ни с какой другой письменностью, заранее представляется, что главная проблема — это чужой алфавит. Когда же выясняется, что научиться распознавать чужие буквы и воспроизводить их на письме можно за несколько занятий, это сопровождается естественным взрывом энтузиазма.
Приступы отчаяния начинаются позже. Я помню, как одна из моих студенток (кстати, очень сильная) тихонько и жалобно говорила другой после занятия: “Ну что же это за язык такой! Сто раз подумай — только потом скажи. Вот по-английски — как хорошо! Открываешь рот — и говоришь!” Тут речь, конечно, не об оппозиции: родной — неродной. Она говорила именно о русском языке, со всеми его бесконечными грамматическими категориями, со всеми родами, лицами, падежами. Со всеми бесконечными исключениями из правил. Один родительный множественного чего стоит! Ну почему, возмущаются они, “носки — носков”, но “чулки — чулок”? Это что, от длины предмета, что ли, зависит? А была еще и такая студентка, которая, наслушавшись моих объяснений, вдруг потребовала, чтобы я выдала ей парадигмы
Русская глагольная система тоже преподносит сюрпризы. На вид она проще английской, на что я и пытаюсь указать своим ученикам. Да, говорят они, наша система, наверное, сложнее, и времен у нас больше, но это, в конце концов, можно выучить! Я понимаю, что они имеют в виду. Система сложна, но в большой степени формализована, а значит — легче поддается усвоению. Русская же категория вида упорно не желает выстраиваться в систему. Каждый конкретный случай нарушения правила объяснить можно, но как же трудно в таких условиях добиваться автоматизма! Упомянем для полноты картины еще и глаголы движения. Многие ли носители русского языка осознают, что эти самые глаголы движения могут быть “однонаправленные” (идти, ехать и т. п.), а могут быть “туда-сюда, круговые” (ходить, ездить и т. п.)? Причем если к этим последним добавить приставки, то они частично утратят свои “круговые” свойства — получится “уходить”, например, или “приезжать”. Как нетрудно догадаться, ряд этих ужасов я могу продолжать почти до бесконечности. Однако задача моя состоит совсем не в этом, а в том, чтобы, несмотря ни на что, обучить студентов всей этой премудрости. Какое-то время назад моя коллега-американка дала мне замечательный педагогически-психологический совет. “А ты делай вид, что все нормально”, — сказала она и была совершенно права. Сочувствие, особенно со стороны носителя языка, служит ясным сигналом безвыходности положения. А положение, в общем-то, отнюдь не безвыходно. “Ничего, ребята, — говорю я им. — Все в порядке, шаг за шагом, тактика малых дел, разберемся”. Это приносит свои плоды.
Есть еще одна стадия отчаяния — “стилистическая”, но она наступает значительно позднее, когда они уже вполне прилично владеют русским. Один мой студент принес мне работу по “Зимнему вечеру” Пушкина (“Буря мглою небо кроет...”). В этой работе была такая фраза: “Поэт сидит в своей лачуге и смотрит на хорошо знакомую ему старушку”. И все — я оказалась в тупике. Грамматически — правильно; фактически — лачуга, конечно, под вопросом, но Пушкин же сам ее так обозвал, так что тоже выходит правильно. Арина Родионовна — старушка? Старушка. Поэту знакома? Еще как знакома! Исправлять — нельзя, оставить как есть — невозможно. С этими “старушками”, кстати, вообще беда. В любом словаре адаптированного издания это слово переводится как “old lady”. И получается совершенно как в старом анекдоте: “Говорит старуха деду...” [1] . В результате долгих объяснений и обсуждений мне обычно удается убедить их в том, что разнообразие обозначений одного и того же существует не для того, чтобы сбивать их с толку, а также в том, что тут есть свои плюсы, — стилистическое разнообразие дает возможность разным группам персонажей изъясняться совершенно по-разному. Один мальчик, помнится, восхищался тем, что в русском переводе “Хранителей” хоббиты говорят на одном языке, эльфы — на другом, кто-то там еще — на третьем.
За время преподавания я в полной мере овладела искусством обратного перевода и разгадывания совершенно энигматических текстов. Читаю такую, например, фразу (речь идет на этот раз о стихотворении “Узник” — “Сижу за решеткой в темнице сырой...”): “Пушкин завидует птицам, он хочет их есть”. После нескольких минут столбняка следует озарение: ну конечно! “Есть” — это не о еде, это он перепутал с формой глагола “быть”. Пушкин хочет быть вольной птицей — чего же тут непонятного!
Некоторые трансформации современного русского языка тоже создают довольно неожиданную проблему. Я, правда, уже перестала опасаться, что меня сочтут ненормальной, когда, в ответ на вопрос “как по-русски то-то и то-то?”, я добросовестно выдаю все “аккаунтинги”, “маркетинги” и т. п. Вообще я не адмирал Шишков и охотно верю, что все это хорошо и правильно, что наш великий и могучий в конце концов все сборет. Проблема у меня совершенно конкретная. Проверяю я работу по новым словам и вижу там что-нибудь вроде: table — перевод: “тэйбл” — и думаю: уж не я ли их соблазнила “трэшами” и “хоррорами”? Однажды я поделилась своими сомнениями с друзьями-лингвистами, которые как раз все время объясняют, что язык в полном порядке, — и они хором радостно ответили мне: “Ну конечно! Так всегда и говорили: фэйсом об тэйбл!”
“Собачье сердце”
Некоторые художественные тексты не подразумевают возможности двойной трактовки и, соответственно, неоднозначного отношения к героям. Такова авторская установка. Однако все плюсы и минусы, изначально расставленные автором, сохраняют свою сущность только в том случае, если у автора и читателя единая система координат, — иными словами, если текст воспринимается с точки зрения одного и
