Говорит один из лауреатов премии “Большая книга” Александр Иличевский: “Топологией художественного пространства я интересовался довольно долго. И помню, что началось это с работы Флоренского о пространстве. Потом я прочитал работы Топорова о „минус”- пространстве Кржижановского, работы Иванова, основанные на наблюдениях того же самого Флоренского, о том, как Данте путешествует в Аду. То есть они спускаются в Коцит, а потом вдруг в какой-то момент они с Вергилием оказываются в той же самой точке, но уже стоящие вверх ногами, т. е. это такой лист Мебиуса. И вот эти все наблюдения, они на самом деле сложились в такой вектор, который уперся в стихотворение „Нефть и долина транзита” Алексея Парщикова. Я в итоге понял, что нужно садиться и писать, и написал работу. И это была даже не эклектика, а скорее химера между топологическим подходом и гуманитарным. Она называлась „Опыт геометрического прочтения”. Я рассматривал, что происходит с топологиями у Парщикова в „Нефти и долине транзита”. И там я пытался выдавать какие-то, надеюсь, не слишком дерзкие соображения о том, какими топологическими нарушениями сопровождалась мистическая катастрофа грехопадения. Что произошло с топологией сознания, если можно вообще говорить о таковой. <…> Я думал о том, как изнутри сферы попасть наружу сферы без разрыва. Это очень интересно. Оказывается, это можно сделать с помощью листа Мебиуса, вклеенного в разрыв этой сферы. В таких вот категориях я смотрел на стихотворение Парщикова. Мне кажется, это небессмысленно 10 лет назад было. И потом, я сейчас смотрю на какие-то принципы организации моих вещей, они кажутся мне достаточно естественными. Но вы сами читали „Перса”, вы же понимаете, что там не все так просто со структурой”.
Борис Гройс. Репетиция революции: еще раз о русском авангарде. — “
“Зачастую, когда говорят о русском революционном авангарде, имеют в виду художественные практики русских авангардистов 1920-х годов. В действительности это некорректно, поскольку в 1920-е годы авангард — и художественно и политически — находился уже в своей постреволюционной фазе. Во-первых, потому, что он занимался развитием тех художественных практик, которые возникли еще до Октябрьской революции. Во-вторых, потому, что эти практики реализовывались в контексте постреволюционного Советского государства (в том виде, в каком оно оформилось после Октябрьской революции и к концу Гражданской войны) и поддерживались государством. Поэтому мы не можем сказать, что русский авангард того времени был „революционен” в том же смысле, в котором мы говорим о „революционности” искусства, направленного против
Екатерина Деготь. Хватит смеяться, пора требовать. — “Ведомости. Пятница”, 2010, № 45, 26 ноября <http://friday.vedomosti.ru>.
“На протяжении девяностых в России произошла деградация юмора, исчезли изощренные политические анекдоты. Люди утратили критическую дистанцию по отношению к власти — и не смогли ее приобрести по отношению к капиталу, массовой культуре, рекламе и прочим формам оглупления и нейтрализации трудящихся. В 2000-е анекдоты вернулись, но несмешные и умственно нетребовательные. Но сейчас меня не расстраивает отсутствие хороших анекдотов — если это цена, которую надо заплатить за возможность социального действия”.
“Общество, возможно, не приемлет насилия, но с протестным содержанием этой акции [группы „Война”] оно, похоже, солидарно. Теперь на процессе можно будет публично говорить о том, что экстремальные формы социального протеста служат тому, чтобы донести до власти крайнюю степень накопившегося в обществе недовольства и подвигнуть общество требовать расширения легальной зоны протеста, которая у нас очень узка. О том, что стало уже несмешно смеяться. И что ирония, конечно, — сильное оружие, но есть и посильнее”.
Денис Драгунский. “Форма моего существования…”
“Возможно, будут романы для букридеров. Романы, чтением которых можно будет управлять в смысле разветвления фабулы. Выбирать, собирать почти самому. Или запуская программу”.
“Вот у меня есть идея собрать 500 своих рассказов (у меня их уже почти столько) и загнать их в букридер с программой-поисковиком, которая будет формировать разделы: про любовь, про папу с мамой, про дачную жизнь, про измены, про радостные встречи, про страшные сны, про писателей, про выпивку, про и т. д. и т. п. Или для гадания перед собеседованием”.
“Посткнижная литература приходит, и это очень интересно. Такой же важный перелом, как переход от устной литературы, от аэдов и рапсодов (они же акыны и жырчи), к книжной. Тоже, наверное, профессионалы жаловались. Но ничего.
