Страх перед оккупацией уступал страху смерти, по городу ползли слухи, будто бы все правительство во главе со Сталиным эвакуировалось в Куйбышев. Мол, вождь оставил город, а простым москвичам приказал «оборонять каждую улицу». «На х.. вас всех» [38] , — огрызался Мур.
Великая иллюзия кончилась. Отныне коммунисты станут для Мура просто «красными», Красную армию он будет называть иронично: «Red Army». К СССР и ко всему советскому он начнет относиться насмешливо, а то и враждебно. Забросит навсегда мечты об интеграции в советское общество, о советских друзьях. Любовь к советской стране угаснет, как угасло и его летнее увлечение Валей: «Вот уж г…, эта страна Советская!» [39] — записывает он в ташкентском поезде. Мур еще много думал о коммунизме в России и Европе, и в ноябре 1941-го, с сожалением вспоминая демонстрации гошистов в Париже, и в 1943-м, радуясь роспуску Коминтерна.
Георгий Эфрон разочаровался не только в коммунизме и в советском обществе. Он давно уже ощущал свою чужеродность стране, где к нему относились «как к какому-нибудь гибриду из зоопарка» [40] . Но для Мура октябрь 1941-го значил намного больше, чем для многих москвичей. Мур навсегда простился не только с коммунистическими убеждениями, у него пропало желание быть советским человеком. С осени 1941-го «раздвоенность» уже не мучает Мура, как прежде. Он все чаще вспоминает Францию.
Счастье быть французом
Образ Франции в дневниках Мура меняется. В сороковом году Мур раз за разом повторяет: прежней Франции, любимой Франции тридцатых, уже нет. «Франция, в сущности, кончилась с нашим отъездом оттуда» [41] , — записывает он в апреле 1940-го. «Я Францию люблю как страну, Париж и народ, но я прекрасно вижу, что исторически она в данное время „кончена”...» [42] , — повторяет Мур месяц спустя. Георгий Эфрон даже готов согласиться с автором пропагандистской статьи в советском литературном журнале: «Я считаю, что статья Пьера Николля, помещенная в последнем номере „Интернациональной литературы”, вполне правильна <…> французская культура была гнила! Да, мы этой гнилью питались...» [43] . И это пишет Мур, который будет в октябрьской Москве 1941-го переписывать стихи Поля Валери и читать романы Андре Жида, тот самый Мур, который в Ташкенте 1943-го, страдая от голода и одиночества, задумает сочинить «Историю современной французской литературы».
Очевидно, дело тут не столько во Франции, сколько в Муре. Этот психологический феномен хорошо известен. Самый злой критик — недавний эмигрант. Когда Мур пишет «Франция кончена», «Франции больше нет», он пытается убедить самого себя: выбор сделан правильно, мосты сожжены, пути назад нет. Скоро, очень скоро он бросится к сожженному мосту.
Судя по дневникам, Мур с течением времени все чаще думал о Париже, о французских друзьях. Летом 1940-го Мур, пытаясь справиться с депрессией, беседует с Митькой о вечерней Франции [44] , на Покровском бульваре читает французские стихи. Зимой 1941-го Мур признается себе, что прекрасная, безмятежная, беззаботная жизнь кончилась именно с отъездом из Франции [45] . Весной 1941-го Мур уже вспоминает «минуты счастия», все они прошли во Франции: купание близ Тулона, поездка в Савойю, встреча с французским другом Полем Лефором на улице Вожирар (Vaugirard) [46] .
Франция и все французское ассоциируются у Мура с блеском, изяществом, остроумием, красотой. Даже мечтая оторваться от Франции, уйти с головой в советскую жизнь, «жить каждодневной советской действительностью», Мур все-таки стремится сохранить свойства, которые он считает французскими: «...юмор, любовь к хорошему вкусу, чувство иронии, веселость…» [47]
В Ташкенте Мур уже будет противопоставлять бесплодности и бессодержательности разговоров русских интеллигентов «салонный французский блестящий разговор» с его «формой, переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов» [48] .
Мур не просто любит Францию, французскую культуру, на всех ее этажах, от кафе и салонных бесед до вершин французской литературы, но и прямо заявляет о превосходстве французов над прочими нациями: «…в литературе я остаюсь франкофилом и считаю, что французы пишут лучше и умнее всех» [49] . Люди, с французской культурой знакомые поверхностно, вызывают у Георгия презрение [50] .
Наверное, один только Мур мог в Москве октября 1941-го сидеть в читальном зале иностранной
