самом деле возвращались к тому же, только с обратной или какой-нибудь другой стороны, и что отныне, когда мы это окончательно осознали и извлекли как истину, у нас больше не осталось ни одной возможности для манёвра, что менять что-то в сложившейся жизни — и женатым и неженатым — уже поздно и надо воспринимать всё, происходящее с нами сейчас, а также то, что ещё предстоит нам пережить, как следствие наших поисков, которые начались в пять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и так далее лет.
О деньгах, и только о них
...Само слово “реализм” имеет тяжкую наследственность.
А. Камю
Если долго думать о собаке, она обязательно придёт. И сядет у окна. И завоет. Завоет по тебе и по себе.
Но речь, конечно же, пойдёт не о собаке. Не о собаке я сейчас буду говорить, понимаете?
Когда ты маленький, когда у тебя ещё две руки и две ноги, два глаза и уха тоже два, когда мир в тебе ещё не вмещается, а выпирает из тебя всеми своими ста шестьюдесятью семью углами, когда о всяческих сексуальных безумствах ты имеешь весьма посредственное представление и на любой вопрос смело можешь отвечать “это не я!” или — дело твоего вкуса и воспитания — не отвечать ничего, вот тогда — первым из всех проклятий мира, раньше женщин и проклятия их любить, раньше смерти и проклятия любить её тоже, раньше несправедливости и проклятия если не любить её, то хотя бы делать вид, что принимаешь и любишь, и уж, конечно, намного раньше проклятий любви к своему прошлому, детству и юности, и любви к тому, что ты считаешь делом всей твоей жизни , — в неё, твою жизнь, входит проклятие любить деньги, тратить их, добывать и тратить.
Когда сам Всевышний, сам Сатана, на пять-десять минут приняв вид твоей ещё молодой, очень молодой и нравящейся всем без исключения мужчинам мамы, протягивает тебе шести-семилетнему твой первый неразменный рубль, тебе не надо кричать “спасибо!” и совать его за щёку, не надо лететь в ближайший канцелярский магазин, угловой, на Пушкинской, — тот, что сейчас называется “Мария”, а до этого — “Яблучко”, а тогда, до твоего грехопадения и изгнания из рая, не назывался никак, — чтобы купить, купить, купить — скупить всё, что увидели твои ещё оба детских глаза: пятнашки — так пятнашки; мыльные пузыри — дайте мне, пожалуйста, мыльных пузырей; воздушные шары? — ага, и воздушные шары тоже; карандаш с резинкой? — карандаш с резинкой — это здорово! и ещё вот это — у тебя ведь уже есть одно такое вот это? — ага, но в том вот этом вот то уже старое, скоро будет совсем старое, поломается, а здесь, в этом вот этом, то совсем новое; скажите, а что это у вас вот там, нет, да, ага, спасибо. Спасибо, мама!
Что бы тебе кто потом ни говорил, таких рублей больше никогда не будет: неразменный рубль только один, он в твоей жизни появляется лишь раз — в детстве, а когда ты его потратил, исчезает навсегда, точнее — пропадает; точнее — никуда не исчезает и не пропадает, а оседает и прячется в твоей маленькой, готовой воспарить в любой момент душе. Как оседает в ней — ещё пустой, ещё целой, недырявой, заполненной пустотой, но пустотой приятной, непугающей, живой — в то время и многое другое: друзья, враги, друзья-враги, самокаты, клюшки, представления об устройстве вселенной, девочки — почему-то голые, мальчики — бывает, что голые тоже; животные-динозавры, самолёты и самолётики, воскресный, иногда — субботний, парк культуры и отдыха и множество других, никому, кроме тебя, не нужных вещей, среди которых железный рубль занимает пусть не главное, не самое главное, но всё же почётное, важное место. Скоро придут и другие рубли — синие, красные, фиолетовые, даже зелёные, но неразменного среди них никогда не будет, только разменные, лживые, ненастоящие. Однако старт уже дан (мама, мама, почему все говорят, что талант — это девяносто девять процентов адского труда и лишь один — божьего дара?), и отныне ты всю свою жизнь будешь искать среди фиолетовых, лживых денег тот самый первый неразменный рубль, который как лежал, так и лежит в твоей душе.
Свой первый миллион ты зарабатываешь в девять лет, негром на плантации. Негром — ты загорел, на плантации… плантация, парк, рай, ад — какая разница? Ты мог бы работать где угодно и кем угодно, но когда тебе девять, тебя не возьмут ни столяром-слесарем третьего разряда (возьмут потом), ни внештатным корреспондентом молодёжной газеты (ты ещё не молодёжь), ни охранником на АЗС (тебя самого ещё нужно охранять, хотя, может быть, уже и поздно). В девять лет ты ещё не интеллигент, не пролетарий, не сфера обслуживания, не вольный художник и даже не криминальный элемент — воровать ты толком пока не научился, врёшь тоже кое-как, женщин ты не интересуешь — пенис у тебя появится только года через два-три (онанизм, кстати, пишется через “о” — грех не знать). В девять лет ты ещё никто, полный ноль, ангел, и поэтому ты — крестьянин. У ангелов есть рай, у крестьян — поля и огороды, у тебя — липовая роща в городском саду. Это твоя роща, ты купил её ценой своего детства, каникул, футбола с пацанами во дворе, речки, где столько песка и воды, да что там речка, за эту рощу ты по полной рассчитался чем-то большим, чем грязная вода из вашей калечной речки, куда все, и ты, маленькая скотина, тоже, писяют, а некоторые — и не без видимого удовольствия — ещё и какают. Чем-то гораздо большим.
