какой последовательности о чём думал, какую книгу читал, пока не заснул, с какого бока на какой повернулся и т. д. Восстановив последовательность всех стадий или этапов засыпания, я начинал выбираться из сна тем же путём, но в обратном порядке: перевернуться на бок, вытащить руку из-под подушки, воспроизвести, но задом наперёд, строки книги (мне, с памятью-решетом — чисто по Хаксли с его теорией элиминативной функции мозга, — помнящему не более трёх-четырёх цитат, во сне казалось, что я сумел дословно восстановить всё, что прочитал на ночь, и более того — могу выстроить прочитанные слова и фразы в обратной последовательности). И мне удавалось проснуться! Я нашёл свой универсальный способ выхода из сна во сне. Я включал бра и понимал, что проснулся.
Включить свет — это значило проснуться. Свет свидетельствовал о том, что мне таки удалось выбраться из блужданий по сну. Я совсем забыл рассказать об этом. Дело в том, что после каждой попытки найти выход из сна я нажимал на кнопку бра. Если свет не зажигался, я понимал, что ещё сплю, и продолжал поиски. С тех пор как мне впервые удалось выбраться из сна “обратным способом”, свет бра стал целью и итогом моего ночного квеста. Щелчок выключателя: свет не загорается — значит, ещё сплю. Через какое-то время, после новой попытки, ещё один щелчок выключателя: свет зажёгся — значит, я проснулся. Вероятно, тогда — три-четыре года назад — во мне рождалась новая личность: лабиринт, ужас неизвестного, поиски выхода, выход через вход (sic!) и, наконец, щелчок и свет в конце сами знаете какого туннеля вполне внятно говорят на психоаналитическом языке. Понять, какая именно новая личность, тоже не составляет для меня труда: в то время я после десятилетнего перерыва снова стал писать, из меня пёрло много и разно.
Когда пошли тексты, ночные мучения прекратились, и я не вспоминал о них вплоть до последнего времени, пока не произошла забавная, но по-своему и поучительная история, о которой я хочу рассказать.
Несколько дней назад я проснулся среди ночи в ощущении полусна, сна во сне. Чтобы проверить, сплю или уже нет, я автоматически нажал на кнопку бра. Свет не зажёгся. Я встал, походил по комнате: мои ощущения были вполне реальными, предметы выглядели так же, как и днём. Но я-то знал, что это ни о чём не говорит, я помнил, что точно так же бывало в тех самых полуснах три года назад: всё видится таким, какое оно есть на самом деле, всё на своих местах, но это сон. На всякий случай я нажал на выключатель люстры. Света по-прежнему не было. Это убедило меня в том, что старый кошмар полусна вернулся и прошлый способ выхода из сна уже неэффективен. Следовало искать новый. На мысль о новом выходе из сна меня натолкнула открытая балконная дверь. Я вышел на балкон: двор, дома, детская площадка — всё было таким, как всегда, сон не сдеформировал ни одной обыденной детали, и это пугало посильнее кошмаров с драконами.
Валерий Подорога исследовал тексты Кафки с точки зрения поэтики сновидений и показал, чем Кафка пугает читателя. В кафкианский ночной нереальный мир вдруг вторгается обыденная дневная логика. Кошмары становятся сочетанием бреда и логики, или точнее: бред ни с того ни с сего внезапно перестаёт играть по своим правилам и обнаруживает внутри себя нашу повседневную логику. Реальное в нереальности (кстати, в магическом реализме, будь он неладен, всё наоборот: нереальное в реальности, — и разница ощущений, когда читаешь Кафку и когда читаешь Гарсиа Маркеса, вполне ощутима — второй нисколько не страшен, а ведь — я ухожу всё дальше от темы — первый рассказ Гарсиа Маркеса — “Третье смирение”, написанный в 1947 году, считается кафкианским: там говорится об ощущениях мертвеца, но не в этом дело, а в общей атмосфере реальности в нереальном).
В саду Шевченко я довольно часто встречаю сумасшедшую старушку: её многие знают, она местная достопримечательность. Сумасшествие старушки проявляется в том, что она бродит и бредит: никогда не находится на одном месте, постоянно в движении и безостановочно разговаривает сама с собой. Бредит довольно громко и отчётливо: когда она проходит мимо, можно услышать то, что она говорит. Говорит сумасшедшая старушка чёрт-те что: в основном, ругает жизнь, власть и президента. Её речь состоит из сплошных восклицаний: “Не нашёл он того! Проклятый! А я ему говорю: „Не бери!” Стой здесь! Ой-ёй-ёй! Всех убил! Всех убил ваш президент! И тебя убьёт! Ага! И за тобой придёт! Вот будет! Выпьет твою кровь! Сейчас! Не прячься! Ага! Курка и яйца! И ещё! Найдёт тебя! Да?!” И всё такое подобное. Сомневаюсь, читает ли она газеты и смотрит ли телевизор (при её-то психомоторике), знает ли фамилию нынешнего руководителя страны и вообще — в какой стране живёт сейчас, но фигура президента в её сознании явно наложилась на какой-то древний, может быть — фольклорный архетип: вампира, человека- смерти из детских страшилок, Кащея Бессмертного.
К её восклицаниям, напоминающим речь Сальватора из “Имени розы” (“Всепокайтеся! Зряще како змию жрать твой дух! Смерть на нас! Возмоли, святый да папа свобождает от греха! Сальватор вразумевши. Возмолите Отца! На другое начихать бы. И аминь. Так?”), все уже давно привыкли, её ни на минуту не останавливающийся монолог стал фоном, он никого не пугает, и его никто не слышит. Так сказать, бред в законе. В своём законе. Вне нашей логики, вне причинно-следственных отношений, вне нашей реальности.
Но однажды, проходя мимо сумасшедшей старушки, я услышал фразу: “Ага! Денег у него на пиво нет, а на спички находит!” Потом секундная пауза — и: “Ой, то есть наоборот”. От этого “Ой, то есть наоборот” я почувствовал настоящий животный ужас. Это “Ой, то есть наоборот” было из нашей логики, из нашего, нормального, мира. От этого “то есть наоборот” повеяло ожившими мертвецами, пьющими кровь упырями, детьми, исчезающими в двенадцать ночи в чёрном квадрате на стене, и прочей мерзостью. Бред на миг перестал играть по своим правилам и показал, что он из мира людей.
Потом, находясь под впечатлением и осмысливая происшедшее, я восстановил космос в своём мире: возможно “Ой, то есть наоборот” было для старушки просто устойчивым фразеологизмом и не относилось напрямую к предыдущей фразе, просто молекулы так столкнулись раз в сто лет, случайность. Или старушка притворялась сумасшедшей. Или была неполноценной сумасшедшей со спорадическими проблесками нормальности. Или что-нибудь ещё.
Сад Шевченко вообще полон сюрпризов. В детстве, когда я жил в трёх — наверное, все-таки пяти- семи, если не бежать, — минутах от сада, это были сюрпризы одни: духовой оркестр, однообразный ансамбль лавочных шахматистов — лавки тогда уже назывались скамейками, — “кино для нищих”: огромный, раз в пятьсот больше телевизора, экран, на котором почти каждый вечер совершенно бесплатно и абсолютно для всех показывали “Скоро!” — анонсы фильмов, а иногда и какой-нибудь не слишком новый фильм целиком. А ещё цветомузыкальный фонтан — тогда, в детстве, я его так и называл: “цветомузыкальный фонтан”, — потом, став подростком, стал говорить как все — “клизма”. Ещё зоопарк, в который нужно было попадать непременно после закрытия и обязательно через высоченный забор, чтобы уже вскоре натолкнуться на сторожевых собак и бежать от них, оставляя на поле боя своих товарищей. Ещё каскад — зимой, на санках, два-три пролёта — не больше, потом — с не возвращённым больше никогда удовольствием — на заднице; а совсем рядом — метров пятьдесят через посадку — гладкий, пологий спуск
