«Слово обесценилось. Язык теряет пульс. Возникают какие-то культы и культики [«Культ» — роман Любка Дереша]. Витии пустоты прикалываются в эпатаже. Вошли в моду яловые молодухи, которые описывают секс. Шибздики и симулякры выкаблучиваются в цинизме… „Литературы у нас нет”. А если у вас нет литературы, и нет культуры, и нет истории, — так чего же я тут мучаюсь, идите вы ко всем чертям!»
В конце концов, литературная дискуссия — только литературная дискуссия. Скандал выплеснулся в пространство массмедиа, когда львовские газеты взялись пересказывать то самое обсуждение «Записок…» с типично журналистской разухабистостью. В результате Костенко, человек суровый и принципиальный, прервала свой тур по Украине, а дискуссии второго порядка начались среди тех, кто и книги-то не читал. Подобные споры редко бывают содержательны; к тому же критикам принялись возражать не в меру восторженные поклонники романа, «и всё заверте…». Не станем занимать читателя «Нового мира» этой вовсе не занимательной историей, а если найдутся желающие с ней ознакомиться более подробно, Интернет предоставит им такую возможность [9] .
Но, восхваляя и понося «Записки…», те, о ком и написан роман, не смогли адекватно воспринять социальный диагноз, поставленный Линой Костенко. Не смогли — как смогла Костенко — посмотреть на свою культурно-социальную страту со стороны. Примечательно, кстати, что, споря, программист ли герой или сисадмин, ни один из критиков романа не подумал, а почему вообще Костенко сделала героя технарем.
Между тем диагноз, поставленный Линой Костенко, — из тех, что осознаются, но нечасто проговариваются в Украине. «Записки…» наглядно показывают неготовность украинской интеллигенции к последовательным созидательным действиям — не в абстрактно-непредставимом будущем, а здесь и сейчас. Причем речь идет не только и даже не столько о шестидесятниках — тех, кто в годы оттепели по мере сил формировал «новое возрождение» национальной культуры (о чем мы писали в февральской колонке), но об их наследниках. Герой родился в конце 60-х и не то что оттепели, а и застоя толком не застал, но его отец — маститый переводчик из того самого славного поколения.
Вместе со страной «самашедший» погружается в летаргический сон: в начале романа независимой Украине уже девять лет, а, по сути, не сделано ничего. «Декоративна незалежність ворушить вусами вві сні…» — как написала Костенко еще в начале 90-х. Постепенно сон разума сменяется кошмаром, вязким, неотвязным, повторяющимся, — дурной бесконечностью. Роман убедительно передает нарастающее чувство тягостного омерзения, дошедшего до предела к 2004-му. Показательно, что подавленность героя связана исключительно с социальным планом бытия. Во всех прочих отношениях, от семейных до профессиональных, он вполне благополучен, даже более многих: с женой его связывает подлинное и глубокое чувство, он искренне восхищается отцом, он неплохо зарабатывает. Но даже семейная твердыня не спасает от «тьмы внешней»: закрыться нельзя, спастись нельзя. Близость остается, но теперь это близость товарищей по несчастью, окрашенная в тона глубокой печали.
Но «подледные» процессы идут — и лед начинает ломаться именно тогда, когда «самашедшему» кажется, что для страны уже все потеряно, а сам он достиг низшей точки эмоционального упадка.
Тут-то и начинается медленное пробуждение к нормальной жизни — потому что нормальная жизнь вне общественного контекста для героя невозможна. Как в старом добром социальном романе: то, что происходит с одним человеком, — лишь частный случай общих процессов. Будучи не только современниками, но и практически сверстниками героя, мы подтверждаем: к середине 2004 года «тошнота» достигла такой степени, что игнорировать политику, как это успешно делала интеллигенция многие годы, более было невозможно.
На Майдане герой видит в числе подростков своего сводного брата — тинейджера, прежде ко всему, казалось бы, равнодушного. Для героя это становится знаком перемен. Замкнувшийся в своем «самашествии» человек не заметил, насколько изменились страна и люди.
О том, насколько достоверно дана в романе картина «оранжевой революции», между соавторами этой колонки нет полного согласия. Один из нас считает, что она художественно неубедительна: рассказчик ничего не добавляет к уже сложившемуся образу, с тем же успехом герой мог бы наблюдать за происходящим по телевизору.
В принципе все точно: все значимые события показаны, умонастроения переданы… Но, скажем, в «Записках…», конечно же, вспоминается самая громкая песня Майдана «Разом нас багато» — и не упомянуты еще две, едва ли не более важные для тех, кто на Майдане стоял: «Хай би що не сталося, не піду на крайнощі» («ВВ») и «Я не хочу бути героєм України» («Тартак»).
Второй автор колонки полагает, что Майдан, занимающий всего двадцать пять страниц в финале книги, — это, собственно говоря, эпилог. Сюжет — история пробуждения героя — как раз и завершается с началом майданных событий, потому и представленных в виде хроники, не предполагающей личного переживания.
Но вот в чем мы оба согласны: Костенко и ее герой четко разделяют само событие — безусловно ключевое и благое для новой истории Украины — и его политические итоги. Сейчас, шесть лет спустя, многие не задумываются об этом или вообще отрицают Майдан (особенно если тогда искренне в него поверили). Между тем Костенко напоминает о главном:
«Все равно за власть будет стыдно, за любую власть время от времени бывает стыдно.
А вот за Украину стыдно уже не будет, и мое место среди этих людей».
Это ощущение многих привело на Майдан, и «Записки…» возвращают его столь же острым, как и прежде.
