нужно отвечать. Стоит лишь поменять точку взгляда, рассматривать не масскультурный проект “Джим Моррисон”, а ту часть его наследия, в которой он воплотился наиболее убедительно, — и станет видно, что поток времени всю эту коросту уже смыл, унес. От Джима Моррисона и группы “
The Doors” осталось шесть студийных альбомов, ни один из которых сегодня на слух не устарел — их слушают нынче не из ностальгических побуждений, словно каких-нибудь “
Для восприятия это довольно сложная музыка. Вернее, неудобная. То есть речь не о нарочитой усложненности, а о том, что ее трудно совсем уж загнать в поле музака, превратить в музыкальную жвачку, которую можно проигрывать когда и где угодно. Она не проходит безреактивно, но против воли требует от тебя какого-то ответа, отношения к себе. Среди тех людей моего поколения, для кого музыка является не развлечением, но частью атмосферы, от которой питается жизненно необходимым их душа и личность (а таких немало в силу культурно-исторических обстоятельств нашего взросления), я наблюдал происходившее и у меня после общего юношеского увлечении “Дверями” отторжение, отталкивание от Моррисона и его музыки. Именно вот эта навязчивость ее, определенная требовательность и начинала с годами раздражать. В какой-то момент наступает иллюзия, что ты как бы стал умнее, да еще и в силу вошел, и многое в мире от тебя зависит, и хочется теперь либо — как говорят менеджеры — позитива, либо — больше эмоциональной и интеллектуальной глубины. Моррисон же в колонках делается почти физически неприятен, непонятно, куда его деть и как приложить к твоей наладившейся, взрослой жизни. Но потом — еще через некоторое число лет — это проходит. Начинается медленное возвращение: боль, злость, обида, беспомощность и отчаяние никуда, оказывается, не делись, разве что стареют вместе с тобой, — и вот он, Моррисон, оживает постепенно. И его тотальное отрицание трогает теперь у тебя в душе новую струну.
В замшелые семидесятые среди немногих “окошек” в железном занавесе был выпускавшийся в США для СССР журнал “Америка”, предназначенный подцензурно, не касаясь политики, рассказывать совгражданам, как проистекает жизнь на стороне главного вероятного противника. К одному из номеров — не помню уже, по какому поводу, — прилагался вкладыш с нотами и текстами песен — на английском и переведенными. Там была идеологически верная (и отличная, кстати) “
We Shell Overcome”, еще какие-то фолк-гимны, были Саймон с Гарфункелем — и три песни “The Doors” (прямо сейчас с удивлением вспомнил, что в преамбуле к “Crystal Sheep” так и объяснялось: образы этой песни связаны с увлечением Моррисона ЛСД — и надо же, пропустили). Почти никто из моих знакомых нот не разбирал, на пианино не играл — не баре и не в Америке. “The Doors” мы вообще еще ни разу не слышали — увлекались главным образом английским хард-роком. Зато у нас были гитары по семь рублей. И единственный вкладыш из “Америки” — мне кто-то из взрослых его подарил — ходил по рукам и в классе и в районе. А там заботливые специалисты по идеологическим диверсиям поставили над нотами еще и гитарные аккорды. Ми минор. И нам было проще сочинить песню “Пробейся на другую сторону” на те же аккорды заново, чем узнать, как она должна звучать по-настоящему. Когда мы, советские (ну, полусоветские) школьники, колотили по струнам и выкрикивали английские слова, мы с необходимостью подразумевали под ними совсем не то, что их автор, — это была другая “другая сторона” и пробиваться на нее нужно было каким-то решительно иным способом. Мы понятия не имели, какая и каким. Но почему-то чувствовали, что нам это совершенно необходимо. Тридцать лет спустя можно уже признаться, что и перелаженная песня, и жизненный проект вышли довольно хреновые. Но мы — согласно словам героя еще одной истории, происходившей приблизительно тогда же, в моррисоновские годы, — мы хотя бы попробовали.
Макс Фриш. Аналитик мечты
МАРК АМУСИН
*
МАКС ФРИШ. АНАЛИТИК МЕЧТЫ
Макс Фриш — автор знаменитый и влиятельный в Европе второй половины прошедшего века. 15 мая 2011 года исполняется сто лет со дня его рождения. Повод поговорить о нем вполне достаточный. И все же задаюсь вопросом: почему меня, уже в который раз, влечет эта фигура, почему кажется, что нужно еще многое сказать о творчестве и судьбе Фриша?
Дело, наверное, в дразнящей протеичности его творчества, в невозможности “схватить” его статическую суть, даже меняя последовательно углы наблюдения и оптические инструменты. Фриш — один из самых нетипичных, ускользающих европейских художников второй половины ХХ века. Когда “археологи культуры” займутся пристальным изучением эпохи, они будут широко пользоваться его произведениями. Два эти утверждения как будто плохо согласуются. Но это нормально, когда речь идет о Фрише. Сам писатель противоречий никогда не чурался — скорее, он ощущал их как естественное состояние мира и среду своего обитания.
