любви.
А в следующих рассказах мы вновь увидим еще не поженившихся Илью и Ольгу в компании друзей, которые кажутся молодой женщине такими умными, яркими и притягательными, переживем обыск в их доме, заканчивающийся конфискацией чемодана самиздата и фотоархива Ильи. А потом узнаем и то, что осталось загадкой для героини, — отчего вдруг Илья так внезапно заторопился эмигрировать: он попался в силки, расставленные КГБ. Выбор, предлагаемый высоким гэбэшным чином, невелик: или сесть, потянув за собой жену, или… Да нет, нет, не доносов требуют: красноречивый гэбэшник убеждает, что портретная галерея нонконформистов, созданная Ильей, — это историческая ценность и что в интересах истории — ее сохранить. А где лучше сохранность, чем в архивах тайной полиции? Всего-то и надо, что продолжать работать, как ни в чем не бывало, а дубликат фотографии отдавать в руки высокого чиновника охранного ведомства. И Илья сдается.
Так один рассказ цепляется за крючок, оставленный в предыдущем, действие развивается не линейно, но движется по какой-то спирали, свивая в клубок события, сплетая судьбы героев. «Общий круг», «круг общения» — метафоры, реализуемые писателем. Персонажи повествования словно расставлены по кругу, писатель выхватывает их в произвольном (или ему одному ведомом) порядке, помещая в рассказ то в роли главного героя, то в роли второстепенного, то эпизодического, перемешивая времена действия, меняя местами следствие и причину.
Чтобы снизить, очевидно, серьезность тона и повеселить читателя, Улицкая разбавляет основной корпус книги рассказами, основанными на диссидентских байках, — был такой вид интеллигентского фольклора, имевший успех после изрядного количества выпитого вина, водки и чая, когда никто не проверял историю на достоверность.
Во многих байках фигурировал «Архипелаг ГУЛАГ» — самая крамольная, с точки зрения КГБ, книга. Вот и героиня Улицкой Ольга отдает перепечатывать «Архипелаг» своей школьной подруге Гале Полухиной и спохватывается, когда узнает в новоиспеченном муже Полушки «Грызуна» — так они с Ильей прозвали одного из примелькавшихся топтунов, следивших за ними. Бросились было забирать рукопись, да уже поздно — пропала. И диссидентская чета размышляет: «надо ли сообщить через Розу Васильевну автору, что, возможно, машинопись попала в КГБ».
Сообщать автору, конечно, не надо, ибо никакая машинопись «ГУЛАГа», неизвестная КГБ, по рукам не ходила. До тех пор пока не разразился скандал в результате ареста и самоубийства (29 августа 1973 года) Елизаветы Денисовны Воронянской, выдавшей ленинградскому КГБ место хранения рукописи, никто, кроме самых близких Солженицыну людей, «Архипелаг» в глаза не видел. Да и Воронянская, одна из самых преданных помощниц Солженицына, перепечатывавших «Архипелаг», получила от писателя настойчивое распоряжение уничтожить имевшийся у нее экземпляр, но обманула автора, красочно описав, как сожгла рукопись.
Бедную женщину допрашивали пять дней и вынудили назвать место хранения, после чего отпустили. В отчаянии от собственного предательства, она повесилась. Лишь после этого Солженицын принял решение печатать «Архипелаг» за границей. Все это рассказано Солженицыным в книге «Бодался телёнок с дубом». Но у байки свои законы, здесь «Архипелаг» ходит по рукам, еще не превратившись в книгу, а КГБ охотится за ним.
Мало того, с крамольной машинописью происходят комичные истории, вроде той, что рассказана в новелле «Маловатенькие сапоги». Падчерица диссидента, провинциалка, приехавшая в Москву, не может устоять перед красотой невиданных сапог и, проведя полдня в очереди, покупает их, вместо того чтобы отправить денежный перевод деду.
Сапоги оказываются маловаты, и девушка набивает их папиросной бумагой, обнаруженной под письменным столом отчима, — все до единого листики использовала. А наутро с обыском приходит КГБ, ищут «Архипелаг» — и безрезультатно. В байках часто хромает логика, здравый смысл и почему-то простая арифметика. Логика: пугливая девушка не решается сказать отчиму, что истратила деньги на сапоги, но не боится взять без спросу толстенную пачку бумаги, на которой что-то напечатано, хотя не могла не видеть похожие пачки на его переплетном столе. Здравый смысл: обученные проводить обыск люди что, не догадались заглянуть на полочку в уборной и проверить содержимое сапог?
Арифметика: сапоги хоть и маленькие, но на редкость вместительные. Первый том «Гулага» — это тридцать семь авторских листов, стало быть, около 500 страниц, если печатать через один интервал (а если через полтора — так 700 с лишним). Представьте себе, что вы набиваете сапоги папиросной бумагой и вам надо скомкать 500 листов. Не влезет их в сапоги столько, скомканных.
По принципу байки скроен и рассказ «Кофейное пятно». Мечта безденежного самиздатчика и библиофила — обнаружить связку драгоценных книг на помойке. Временами, очевидно, она обретала черты законченного рассказа:
на вопрос следователя КГБ — откуда книги, можно было ответить: купил.
А еще проще — нашел. Вот и в рассказе Улицкой наследники генерала Троицкого, по роду службы имевшего доступ к тамиздату и увлеченно собиравшего запретные книги, выносят опасную коллекцию на помойку, где ее благополучно обнаруживает поутру диссидент-кочегар. Ну и можно ли поверить, что разжалованный атташе по культуре в посольстве Швеции и выпускница МГИМО, дочь генерала, не найдут лучшего, более выгодного и более безопасного способа избавиться от книг тестя, если уж они им так мешают?
Байки есть байки: интеллигентский фольклор рождал подобные сюжеты, их пересказывали друг другу в качестве анекдотов, не слишком придираясь к несообразностям. Насколько они уместны в этой книге? По-моему, не слишком. И совсем не случайно, что сюжетно они почти не связаны с основными линиями повествования, разве что пришпилены к ним.
Но, несмотря на все эти зигзаги и отчасти даже провалы повествования, в конце концов выясняется, что автору удалось не только проследить судьбы своих главных героев на протяжении сорока с лишним лет, но и создать образ времени.
Оно кажется вовсе не таким страшным, как предшествующая эпоха, перемалывающая всех без разбора. В нем появилась общность людей, уже не сломленных страхом, почувствовавших себя свободными. Хрущев еще мог невозбранно кричать на писателей и художников-шестидесятников в 1962 году, но спустя всего три года сценарий показательной порки — процесс Синявского и Даниэля — был испорчен непредсказуемым поведением тех, кому надлежало бояться и трепетать: они вместо этого стали сочинять письма протеста. Возник самиздат. Вообще-то он возник раньше: в 59 — 60-х на филфаке МГУ я читала в машинописи стихи Цветаевой, и даже «Лебединый стан», стихи Гумилева, Мандельштама. Они ходили по рукам, кто-то их переписывал, кто-то перепечатывал. Но термина «самиздат» не было. Поток самиздата возник позже и вскоре был оседлан самыми разнообразными персонажами.
Улицкая с симпатией описывает эту атмосферу новой общности и неожиданно открывшейся свободы, но вовсе не без иронии. Вот Илья, давно уже превративший самиздат в источник заработка, приобщая к делу своего друга Миху, сравнивает, наслаждаясь «собственной ролью в мировом прогрессе», потоки неподцензурной литературы с воздуховодами, по которым распространяется живая энергия. Миха подавлен «открывшимся величием друга», а автор, иронически замечая, что нарисованная Ильей картина «не вполне соответствовала действительности», видит то, что не разглядел простодушный и наивный Миха: «...мелкие бесы русской революции — те самые, достоевские — клубились в темнеющих углах оскудевшего сада».
О «Бесах» автор напомнит еще раз, уже в конце книги, когда тесть Михи Сергей Борисович Чернопятов, старый зэк, казалось бы непререкаемый авторитет среди противников режима, сдаст всех своих соратников и завершит предательство артистичной пресс-конференцией, призвав к пересмотру движения. «Открыл ли Достоевский особую стихию русского революционного беснования или невзначай создал ее» — вопрос этот обсуждают не только Миха с Ильей. (Помню, во время пресс- конференции Петра Якира и Виктора Красина мы с друзьями тоже рассуждали о том, чего здесь больше, — бесовщины, описанной Достоевским, или азефовщины, изобретенной охранкой.)
Улицкая вовсе не героизирует диссидентов, как это часто принято (хотя самые известные
