Новый Мир ( № 7 2011)

В жизни у деда было все, чего он хотел, — две войны, несколько подруг, семья, дети, горные пейзажи, упавшая с неба смерть. Кроме того, он умел хорошо стрелять, ездить верхом, шутить — в основном непристойно. Его любовь к сквернословию часто просыпается во мне — именно в эти моменты я нахожу самые нужные слова для общения с окружающим миром.

Не такая уж плохая была у него жизнь, увенчанная последней солдатской шуткой. Ни одно ее слово не пропало — их услышали даже среди рева авиационной атаки.

Больше всего я люблю эти его последние слова. Я повторяю их всякий раз, когда меня атакуют. Мне от них легче, я чувствую за собой Кого-то Большего. Его теперь уже неземную силу и помощь. Хрен что они мне сделают, — говорю я себе самому, и так оно всегда и выходит. Это почти как серебряный перстень, мы вместе, мы не одиноки.

 

 

8. Медитация

 

О, если бы кто-нибудь смог избавить этот мир от прошлого! Обрести легкость, раскованность, чистоту, амнистию амнезии! Так и хочется присоединить свой надтреснутый голос к манифестам футуристов и многочисленным хеппенингам, особенно сейчас, когда до будущего рукой подать, там, за календарной двойкой с тремя нулями оно и начнется, ага, уже началось.

Но, впрочем, нельзя же без конца наказывать провинившегося. Тем более если он уже беззащитен. Разве диктатура будущего тяготит нас меньше? Разве не будущее с присущей ему циничной логикой изменений к лучшему проникает в наши жесты, намерения, желания, действия? Разве не оно обрушивается на нас всей непобедимостью чего-то безусловно великого, властного, большего, чем мы, всепоглощающего? Я в свое время водил знакомство с людьми, которые утверждали, что только оно, будущее, — единственная реальность в этом мире. Один из них когда-то раскопал с десяток могильников в низовьях Дона, а нынче укрывается от московского паспортного режима в ущельях медитативного транса на кухнях своих соучастников, заподозренный, кажется, в терроризме. «Видишь ли, — говорил раскапыватель могильников, ненадолго выпав сознанием из лотосовых инопланетных долин в восьмиметровую кухню, где поджидало и просило водки его оставленное на коврике самозагипнотизированное и изнуренное сансарой телой, — видишь ли, все, что однажды произошло, и то, что происходит в этот размазанный по пространству Момент, — все произошло и происходит исключительно с санкции будущего. Я видел это оттуда . Прошлое, как бы мы его ни воспринимали, — это всего лишь неудавшаяся проекция будущего, его неизбежно несовершенный эпигон. А чаще всего — его неуклюжая жертва. И если вложить в эту концепцию нормальные деньги, то можно было бы создать Институт Будущего. Я собираюсь разослать проект в адреса всех существующих фондов и центров». (Сказав это, он снова куда-то улетал, то есть тело оставалось со стаканом водки «Комдив» в руках, но дух решительно прорывался в потустороннее — возможно, прочесывая в этот Момент офисы инопланетных лотосовых центров и фондов.)

Вмешательство будущего — это неминуемая катастрофа, ответил бы я, так как початая бутылка «Комдива» располагала к согласию , но ничего не сказал, поскольку не люблю категоричность. Ведь в таком случае следовало бы согласиться, что жизнь в целом катастрофична, но она вовсе не казалась таковой в этой кухоньке в три пополуночи среди курева и выпивки. Тогда отчего мы должны с этим соглашаться? Неужели нельзя найти выход? Почему мы должны принимать как должное нашу обреченность, нашу вечную раздвоенность, разорванность между двумя этими монстрами, между этими воображаемыми химерами, между непонятным «когда-то», которого уже нет, потому что оно уже произошло, и неизвестным «когда-то», которого тоже нет, потому что оно еще не произошло? На самом деле и прошлое и будущее находятся за пределами нашей досягаемости. Нас нет ни там, ни там. Это бездны, каждая из которых глядит в нас с презрением и вызовом. Или все же мы сами заглядываем в эти бездны (как писали в готических романах , не в силах отвести взгляд )? Как нам найти в себе силы отвернуться от них?

Как нам освободить настоящее? — вот вопрос, который я назвал бы в высшей мере кухонным и философским. «Теперь» — это единственное, что у нас есть. Или так: «теперь» — это единственное место, где мы есть. И способность осознать себя в «теперь» — возможно, единственный шанс понять окружающий мир. «Теперь» — это единственное, за что мы отвечаем. По крайней мере, это — никакая не химера, это есть, это сейчас, это с нами. Вот оно, вот оно, вот оно ускользает…

Первыми об этом, конечно, сказали поэты с присущей им женской чуткостью. Ведь любая лирика — это всегда «теперь», всегда не «посреди», а «в середине».

Именно отсюда, из середины — легкоузнаваемая, испорченно-детская, привередливая, наглая и обреченная претензия средневекового веймарского доктора, престарелого колдуна и ловеласа: verweile doch, du bist so schоn [7] . Этот порыв не принадлежит философии — его породила отнюдь не привычка манипулировать абстракциями с кафедр и трибун. Скорее это дыхание момента, эффект присутствия в жизни, это сама жизнь — ее вибрации, ее трепет. И именно это — не ведая об афоризме высоколобого веймарского распутника — способен в любой момент выдохнуть, прошептать, простонать каждый из нас, неучей (красота тела, лета, пейзажа, вкус выпечки, запах руин — что угодно может взорваться внутри нас, ибо разновидностей любви, к счастью, без счета, а возможностей ее ощутить — еще больше).