ним на помощь.
Известно: на воле и за колючкой медиков заедает писанина. Зэк Белинков на лекарственном уровне овладел латынью. Поднаторел. Изредка просил мать, Миру Наумовну, прислать бандеролью сверхдефицит — книги по медицине. Новинки ее ценились в Бородиновке высоко.
«Некто» получил командировку в столицу. Порою, однако, «Некто» из начальства, прибывая в Москву, становился растерянным «Никто». Ему нужна поддержка, подсказка, да мало ли что нужно. Возникает тайная ниточка, связующая узника с вольняшкой. Несравнимо больше рискует вольняшка.
Забегу вперед. Как член правления московского «Мемориала» я был зван в скромное кафе отметить с ветеранами памятную дату. Находилось кафе поблизости от метро «Сокол». Под занавес прошедшего без шума и треска застолья ко мне наклонился бывший зэк.
— В Казахстане не сидел? Пересекся я там с Белинковым. Не слыхал?
— Слыхал…
Уговорились выйти из кафе вместе. Двинуть пешочком в сторону «Сокола». После обеда пройтись полезно.
Любая зона нуждалась и нуждается в мастере на все руки. Мой спутник еще на воле ладил с электричеством. Если в зоне под утро, скажем, на кухне стряслось непонятное, а поить-кормить зэков перед разводом надобно, у надзирателя нет охоты открывать барак, будить в полумраке спящих-пердящих, орать: «Кто тут электрик?» Потому и нашлась для мастера отдельная кабинка. Стук-стук в окошко — и мастер сразу хватает шапку.
В кабинке электрика уместилась вторая койка — для тяжко больного, да к тому же умеющего болеть. К слову, искусство болеть — дело нешуточное, им стараются овладеть тысячи и тысячи подмастерьев. В их толпе встречаются мастера.
Ест электрик, разумеется, отдельно от бригады. Баланду в его котелок повара наливают погуще, со дна котла. У Белинкова посылки. Ему тепло и неголодно. Мира Наумовна, наверное, разбивалась в лепешку, чтобы сынок получал и бандероли. А в лагерях стопка бумаги — богатство. Пиши! Хоть день, хоть ночь.
Чтобы свет не мешал спать, электрик соорудил занавес из старого одеяла. Повесил между койками. (Любопытно, к чему его крепили? По дороге к «Соколу» не спросил.)
Хочется верить, что книгочей с Тверского бульвара, обретший в Долинке опыт, проявил трезвую настороженность. Что помнил он заветы Козьмы Пруткова и мудрейшего Щедрина: бди! Что окошко тоже завешивал одеялом потоньше, клеенкой, простыней, чем-нибудь еще. Но похоже, что в дополнение к московским своим болезням Белинков подхватил еще одну. Не казахскую, а общероссийскую, эпидемическую. Товарищ Сталин называл ее «головокружение от успехов». Не читавший Козьмы Пруткова, ленивый надзорсостав, допускаю, мог не обращать внимания на поздний свет в окошке. Предположим, год! И другой год. И третий. «Что они там запрячут, тихони, — пулемет, бомбу?» Но в конце-то концов, на войне как на войне. В «ла-гер» как в «а-ла-гер». Не суждено в кабинках жить-поживать без обысков.
В Майкудуке, помирая в первый и в другой, и в третий раз, друг Аркадий заклинал свято помнить места, где закопаны его банки с рукописями. Не был я склеротиком. Твердо запомнил. И как раз потому вскоре сообразил, что милый друг мой адреса банок несколько путает.
Наталья Александровна и Александр Исаевич — разумеется, со слов Белинкова, — сообщали, что отыскался промеж добрых людей гад-предатель, поведавший кому следует насчет явной и тайной хворобы А. Б. Предал писателя. Продал и великие романы. Солженицын называет его иудейскую фамилию.
Без всяких доводов не решаюсь давать опровержение. Однако поверить байке тоже не спешу. Если жила-была эта жидовская морда, то откель взялась, куда подевалась? Заползла в стеклянные банки? Дойдя до метро, упустил я возможность расспросить электрика, как эта морда ползала. Как, сумев притаиться, изнутри завинчивала крышки? И т. д. и т. п.
Спустившись в метро, мы обменялись телефонами. Согласились, что грех не встретиться на той неделе; прогулка не в счет. И в самом деле — созванивались. Толковали сердечно, но встречу немного отодвигали. В честно отслужившей телефонной книжке долго сохранялись у меня имя и фамилия электрика. Но телефон его замолк…
При встрече в кафе у «Сокола» собеседник выглядел куда старше, чем я. К тому же после телефонных разговоров в душу закрались сомнения: в силах ли собеседник рассказать больше, чем поведал во время прогулки до метро? И надо ли свято верить каждому его слову?
Сомнения не оправдались, но укрепились, когда в 2000 году интеллигентный петербуржский журнал «Звезда» выпустил книгу «Россия и черт» (роман, рассказы, пьеса, допросы). Я прочитал ее, не откладывая в долгий ящик. Допускаю, что слишком быстро, потому что «Черновик чувств» помнил, а самое интересное для меня — протоколы допросов — публиковались в парижской газете «Русская мысль» еще в 1995-м (номера 4095 — 4099). Достать ее в Москве трудностей не составляло.
Но одно дело — пролистать нечто уже известное, и совсем иное — задаться целью проверить потускневшие впечатления.
