Видимо, еще с юности закомплексованный немощью Белинков испытывал жажду доказывать свою смелость, талант, эрудицию. Настаивать на своем превосходстве. В Майкудуке я убедился, что ему необходимо овладевать собеседником. По-разному. Ведь они разные. Начальные встречи со мною — атаки. Шквал имен и связей литературных — первая. Груз болезней — вторая. Казалось, что в Бородиновке он наизусть выучил медицинский справочник. Сердце — мелочь. Вот его туберкулез в открытой форме, в летальной стадии — это вещь. Услышав о «летальной», я, признаюсь, дрогнул, но молчаливо отверг.
Рисуя свое родословное древо, Аркадий Викторович обронил, что матушка его — корифей детского театра. Наталия Сац рядом с нею — дворняжка… Ладно. Дворняжка — тоже друг человека. Отец его — крупнейший экономист, друг великого Кейнса, советник Молотова. Ладно. Перед Кейнсом и Молотовым надобно устоять. Помаленьку я догадался, что имею дело со стихией. С подсознанием, которому плевать на рассудок.
Перед отбоем, во время мимолетного визита, нанесенного, чтобы справиться, «как дела» и пожелать «доброй ночи», Белинков вдруг настойчиво попросил «задержаться». (?) Приблизил свои очки к моим.
— Вы ничего не видите?
— Ничего.
— Здесь ни-че-го не видите? — и приложил палец к своей переносице.
— Ни-че-го.
Оказывается, мне следовало разглядеть темную точку, пятнышко — веское доказательство, что я удостоен высокой чести говорить с потомком браминов.
Отбой. Реакция моя была краткой и неприличной. Впредь я о браминстве ни-че-го не слыхал.
Возвратившись в Москву, я сразу же повидался с Давидом Самойловым. В хороший денек он прихватил меня в Мамонтовку. Ляли на даче не было, но тесть Самойлова, знаменитый эскулап Фогельсон охотно принял участие в безлимитной беседе. Поэт вновь допрашивал меня о ГУЛАГе. Я наслаждался историческим кругозором поэта. Его бросками от ГУЛАГа к пережитому здесь, на Большой земле. Дошла очередь до Аркадия Белинкова. Я задал встречный вопрос:
— Кто же на самом деле отец его?
— От силы — зубной врач.
Верно оценив мое молчание, Дезик вспомнил про Сюпервьеля. История включена в «Памятные записки». Не сверяясь с мемуарами поэта, восстановлю «мамонтовский» разговор.
Задолго до ареста Белинков где-то обмолвился: «Борис Слуцкий — эпигон раннего Сюпервьеля». Друзья всполошились. Предприняли срочные розыски. Выяснилось, что Белинков не знает французского. Ни одного языка не знает, кроме русского. Слуцкий и Самойлов сочли проблему исчерпанной. Меня же она сбила с панталыку. В Майкудуке я склонялся к выводу, что бурные фантазии Белинкова — прямое следствие ГУЛАГа. Его давления на психику зэка. А тут бросается под ноги «ранний Сюпервьель». Доарестный. С недоумением я обратился к Фогельсону. Ясно же, что проблема социально-психологического давления на узников перезрела и в России. Дело идет к всемирной патологии. Понимаю, мое наблюдение кустарно, а каков просвещенный взгляд знатоков, врачей?
Пересказать комментарий-экспромт сидевшего рядом, за столом, вольнодумца-медика не отважусь. Коньячок был крепок. Вернусь-ка я лучше к изящной словесности.
Я кончал немецкое отделение филфака, а для студента из Дома Герцена словесность российская оставалась полной владычицей дум. Сферой, в которой он обладал надо мной превосходством. Господин Учитель выплескивал на благодарного ученика свои накопления, быть может, считаясь с мудрым анекдотом: «Раз объяснил этой банде, пятый раз объяснил. Сам уже понял, а эти бездари, старшеклассники, ни хрена не секут».
Упрямые мои возражения, думаю, помогали шлифовать концепцию, основы которой закладывались на Тверском бульваре. Хорошо помню, что прошибить меня броским «необарокко» не удавалось. Символизм и футуризм, имажинизм и акмеизм я толковал, как прежде, на Моховой, когда лекциям в МГУ предпочитал полузапретный «Роман без вранья» Мариенгофа.
Нет у меня охоты восстанавливать сейчас майкудукские разговоры о Шкловском, Сельвинском, Олеше. Отзвук давних диалогов я слышу в книгах Белинкова, в заметках Натальи Белинковой- Яблоковой [2] .
Наталья Александровна в предисловиях к «Олеше» добавляет, что в архиве бывшего члена Союза писателей СССР, а после побега — профессора Индианского университета находятся заметки к книге о Солженицыне, черновики книги об Ахматовой… Что в «Сдаче и гибели» Белинков без устали топчет Виктора Шкловского.
Ученику будто неведомо, что кирпичи его фолиантов и щебенка статей — все требует меры. Он
