того же слова, пока адаптер брутально не передвигали на другое место. Подчас тенор начинал петь басом и очень медленно: кончался завод, и следовало быстро подкрутить ручку, но тогда тенор на время превращался в дискант. Все это было забавно и требовало серьезных изысканий, чем я с удовольствием и занимался, одновременно привыкая к голосам Лемешева, Козловского, Александровича, Обуховой, Бейбутова, Утесова и т. д.
Кажется, патефон был не у всех, и это была роскошь, и я научился петь вместе с Утесовым:
И у меня есть тоже патефончик,
Только я его не завожу,
Потому шо он меня прикончит:
Я с ума от музыки схожу.
Потом патефон как-то совершенно незаметно исчез из нашего обихода — у меня появилась сказочная роскошь: долгоиграющий проигрыватель с двумя скоростями — 78 и 33 и 1/3 оборотов в минуту — и красной легчайшей корундовой иглой. Это было то, о чем я давно мечтал, уже влюбленный в классическую музыку. Но это произошло только в 1955 году, когда родители захотели как-то порадовать меня после тяжелой операции и выложили на это дело триста рублей — деньги немалые.
Бинокль
Из вещей, которыми я дорожил, был у меня еще цейсовский бинокль, подаренный мне дядей Бобой и вынутый им, по его словам, из немецкого танка. Это было волшебное занятие — приближать далекий предмет, подкручивать окуляры, следить, где окажется рисочка, а затем резко перевернуть бинокль и рассматривать как бы издалека поднесенную к самому стеклу собственную руку в невероятном удалении.
Потом, когда я стал посещать театр, то, сидя на галерке, смотрел в свой полевой бинокль, который, по мнению бабушки, было неприлично брать в театр; зато в него можно было разглядеть то, что ни один театральный бинокль, предлагаемый в гардеробе, не показывал, — как наложен грим, какова мимика актера, ну и какие женщины сидят в партере.
Потом этот бинокль перешел во владение к моему сыну, но тот уже не испытывал к нему тех нежных чувств, которые некогда питал я, — это была просто одна из многочисленных игрушек. Однажды я заметил, что, придя домой после школы (второй класс), Юра схватил бинокль и быстро направился к двери.
— Ты куда? — спросил я.
— Там ждет Сережка, — заторопился сын, — мы договорились: он дает мне за бинокль пять дональдов (то есть пять фантиков с изображением утенка Дональда — тогдашняя школьная валюта). — А что, нельзя? (Видимо, что-то заметил в моем взгляде.)
— Сынок, — сказал я, — бинокль твой, ты можешь делать с ним что хочешь. Может быть, пять дональдов — это очень много, а может, и очень мало, но я ведь тебе рассказывал, что этот бинокль был вынут во время войны из немецкого танка, имеет ли он какую-нибудь цену?
Юра молча положил бинокль на место, но, впрочем, дональды продолжали занимать его больше, чем цейсовский бинокль.
Язык
Патефон и бинокль — это были две немецкие вещи, которые жили в нашем доме. А однажды случилось небывалое: у нас появился живой немец. Иногда мы видели, что по улицам под охраной солдат проводят колонну военнопленных. Дети выбегали из домов и что-то кричали про фрицев, некоторые мужчины грозили им кулаками, а некоторые женщины выносили какую-то еду и протягивали ее самым оборванным.
Дедушка был очень любопытен и хотел понять, что это такое: быть немцем. Не знаю, как и где он отыскал военнопленного и пригласил его на обед. Никто из нас по-немецки не говорил, немец знал только
