В этой самой кофте.
Не знаю, что со мной случилось, но я, увидев эту лондонскую кофту, сначала потеряла дар речи, а потом вдруг заплакала. Я человек несентиментальный, но тут не выдержала.
Мне все-все стало вдруг в жизни — моей и других людей — исчерпывающе ясно.
Кофта была действительно великим произведением искусства.
Вы могли смотреть на нее целую вечность.
Не на Андрона, а только на его прекрасную кофту.
Может быть, поэтому я больше ни разу Кончаловского в этой кофте не видела.
Парижские устрицы
Одновременно с подготовкой к сценарию “Тристан и Изольда” мы с Кончаловским стали думать над следующим сценарием — по роману Андре Мальро.
Действие романа происходило в Камбодже, или, как тогда ее называли, Кампучии, где француз, сноб, аристократ и — что интереснее и ближе современному зрителю — импотент, влюбляется в местную девушку, которая была по национальности кхмерка.
И чтобы разбудить свою чувственность, этот аристократ идет на различные муки и лишения. Он то носит тапочки, на которых изображены фаллосы, то заставляет девушку кхмерской национальности постоянно что-то в этом смысле предпринимать: раздеваться к месту и без места, танцевать в лунную ночь, опять же в чем мать родила, чтобы у него, наконец-то, если говорить по-нашему, по-русски, — встало.
И вот мы каждый день, лениво полулежа в креслах напротив друг друга, напрягая те части мозга, которые отвечают за эротику, придумывали эпизод за эпизодом, которые могли бы хоть как-то завести этого несчастного, несмотря на все его несметные богатства и принадлежность к аристократическому роду, импотента, а вместе с ним и современного зрителя.
Я вела партию кхмерки, Андрон — французского аристократа. Я придумывала сцену соблазнения главного героя, Андрон ее отвергал напрочь, говоря, что у героя по-прежнему, увы, от моих примитивных придумок ничего в душе и штанах не происходит.
Например, я говорю: она медленно раздевается и делает мостик прямо на обеденном столе, за которым он поедает фрикадельки в форме фаллоса. Андрон говорит: нет, меня как мужчину это совсем не заводит, а уж импотента — тем более не заведет.
Тогда я предлагаю следующую сцену: она медленно раздевается и делает мостик на мосту в лунную ночь.
Почему-то я тогда считала, что если женщина на глазах у мужчины делает мостик — это очень эротично.
— Нет, — говорит добродушно Кончаловский, — опять мимо.
При всем при том по комнате ходит беременная жена Андрона и поит нас чаем и кофе.
Часто мы смотрели фильмы по видео. Кстати сказать, у Кончаловского в те времена была огромная фильмотека: в шкафах вместо книг рядами стояли кассеты с фильмами.
Как-то вечером мы сидели вдвоем и Андрон показывал мне фильм Кубрика “Сияние”. Предваряя показ, Андрон сказал, что режиссер переосмыслил миф об Эдипе: в фильме не сын убивает отца, а, наоборот, отец стремится убить своего сына. Таким образом благодаря фильму Кубрика мифологическая парадигма, объяснявшая мир, сменилась: прошлое теперь может запросто догнать и убить настоящее.
Переводя с английского фразу за фразой, он то и дело останавливал фильм и прокручивал его еще раз и еще.
Это был настоящий режиссерский мастер-класс: Кончаловский рассказывал, как можно снять ту или иную сцену, как у режиссера получился тот или другой кадр, какой трюк придумал Кубрик здесь, а какой там.
