Потом, снова уложив купоны в другую коробку, кассирша вынесла ее мне через дверь, что категорически запрещено инструкцией, и сказала мне с грустной ускользающей улыбкой Джоконды на губах: “Жалко, что вы увозите наши украинские деньги в Россию”.
Была она пожилая, седая, со свалявшейся шерстяной шалью на плечах — вся насквозь такая советская, что заподозрить ее в национализме было трудно. И я в который раз подивилась странной метаморфозе, которая происходит с людьми на почве национализма. Какое ей, спрашивается, дело, куда уйдут эти деньги? А вот поди ж ты, и она высказалась!
Дотащив коробку с деньгами до дома Татьяны, мой сын Гоша в дальнейшей незаконной валютной операции участвовать категорически отказался. К тому же ему явно интереснее было проводить время со своей ровесницей, дочкой Татьяны — дюже гарной черноокой дивчинкой Оксаной.
И вот, положив тяжелую коробку с купонами в болоньевую сумку, темным осенним вечером мы с Татьяной отправились на Крещатик.
Подойдя к универмагу, мы встали на его ступеньки и принялись интересоваться курсом доллара. Но им мы интересовались с таким скучающим и рассеянным видом, словно интересуемся погодой, причем не завтрашней, а исключительно вчерашней. Перед собой крепко, вдвоем, чтобы не дай бог ее не вырвали, мы держали сумку с купонами, делая вид, что в сумке у нас лежит посылка — фанерный посылочный ящик, а в нем сало, сушеная вишня и домашняя колбаса, присланная из деревни и полученная нами только что на почте; сюда же мы пришли единственно, чтобы постоять вместе со всеми на свежем воздухе.
Но, видимо, учуяв запах не домашних колбас, а денег, вокруг нас, как акулы, заходили какие-то подозрительные личности, то наступая нам на ноги, то касаясь, словно акульим плавником, боком или плечом, а раз толкнув так, что мы едва удержались на лестнице. “Сейчас отнимут сумку!” — мелькнула мысль. Но нас, видимо, проверяли, не подсадные ли мы утки. Или случайные залетные пташки — не уйдем ли? Мы стояли, как две скалы, недвижимо.
После своеобразной проверки к нам подошел молодой громила двухметрового роста с огромными кулаками, шепотом сказал нам свой курс и, дождавшись молчаливого Татьяниного кивка, означавшего, что курс нас устроил, повел нас в темную подворотню.
Там при свете фонаря он молча, не сильно вникая, проверил наши пачки с купонами, молниеносно достал из нагрудного кармана куртки доллары, мгновенно, в доли секунды, отсчитав нужное количество купюр, отдал их Татьяне и тут же скрылся в темноте, как будто его никогда и не существовало в природе. Вся операция длилась секунд пять, не больше, и смахивала больше на цирковой фокус или мошенничество в особо крупных размерах. Там же под фонарем мы стали рассматривать доллары на свет, но изьяна на их зеленой поверхности не обнаружили.
Нас не надули, что было само по себе чудо!
Стали их считать: денег было столько, сколько положено было выручить за миллион тогдашних купонов, — ровно двести пятьдесят долларов — именно столько стоил мой сценарий.
Хотя и доллары тогда были другие. На пятьдесят долларов там же, в Киеве, мы с сыном купили японский музыкальный центр. А на двести долларов я, уже вернувшись в Москву, купила шесть соток земли в дальнем Подмосковье, на котором построила дачу для сына, где он теперь и живет со своей женой Машей.
Украинские же деньги, купоны, как того пожелала кассирша со студии Довженко, так и остались на Украине.
Заступник пути
