направление, лгали каждым поворотом, но кудрявый юноша смеялся над их жалкими потугами. Дионис возвращался в мир живых, и царство мертвых было бессильно остановить его.
Там, где он шел, вспыхивал свет. Там, где он шел, стены зарастали плющом. Пятипалые листья дрожали, словно ладони Реи, Матери Богов, творившей новую реальность – правду крови и хмеля – вокруг своего убийцы, ставшего любимцем [115]. И свирель звучала там, где шел он – мальчик, юноша, мужчина. Косматый, Освободитель, Дваждырожденный, Благосоветчик, Плясун, Бурный, Владыка [116] – единый во множестве ипостасей, равный по силе любому из Олимпийцев.
А за ним брела тень.
Женщина.
Было странно видеть ее – одинокую, хрупкую. Эвоэ, Вакх! – Дионису обычно сопутствовала целая свита менад. Буйные, неистовые, купающиеся в бесчинствах, как в воде – весь облик вакханок служил вызовом этой тихоне, что плелась нога за ногу по коридорам Аида. Пожалуй, женщина была хороша собой – при жизни, особенно в молодости – но увяла до срока. Лишена памяти и воли, она двигалась с бессмысленной покорностью овцы.
– Оглянись! – бормотал Гермий.
Женщина не слышала. Да и обращался бог не к ней, а к Дионису.
– Оглянись! Она отстала! Она потеряла дорогу…
Дионис смеялся.
– Ну оглянись же! Ее нет, ты зря радуешься…
Хохот был ему ответом.
– Нет, – сдался Гермий. – Не оглянется. Проклятье!
– В чем дело? – спросил Персей.
– Он выведет ее наружу. Я думал, ему хватит собственного воскресения. Он выведет ее, и это чистая победа над Аидом! Без разрешения, самовольно забрать тень в мир живых…
– В мир живых? – змеиное кубло вздрогнуло. Дионис повернул к Лукавому сияющее лицо. – Этого мало, хитроумный брат мой! Она поселится на Олимпе! Отец подарит ей дворец! И пусть только кто-нибудь из вас, моих милых родичей, рискнет возразить…
Лицо юноши-Вакха превратилось в грозный лик Косматого:
– Отец даст согласие! Иначе я сведу с ума всю Семью…
И Дионис продолжил путь.
– Кто это? – Персей указал на тень.
– Семела, – после долгого молчания сказал Гермий. – Его мать.
Змеи осыпались вниз, к ногам Лукавого. Часть расползлась прочь, часть поглотила трясина. Давно сгнили маки, рожденные асфоделями. В лучах рассвета красная медь ступеней горела костром. «
– Ну и ладно, – буркнул Гермий. – Ну и выведет. Память к ней, конечно, вернется, но не вся. Опять же, имя придется менять. Дырявая башка, чужое имя – да пусть живет, не жалко!..
– Замолчи, – попросил Персей.
Взявшись за рукоять меча, он шагнул к лестнице.
– Остынь, – ухмыльнулся Гермий. – Он тут не появится. Он идет в гиперейский храм Артемиды. Там тоже есть выход. Я что, дядиных коридоров не знаю?
– Перенесешь меня туда?
– Поздно. Да и не станет он с тобой встречаться.
– Почему?
– Сейчас ему некогда. Его ждет Олимп и драка за место. А потом… В случае победы клятва отца распространится и на него. Нет, Убийца, ты его больше не увидишь.
– А в случае поражения?
Лукавый не ответил. Он изо всех сил надеялся, что в словах Персея кроется отзвук пророчества. Что гордец-Аполлон или бешеный Арей заступят дорогу чужаку – и сумеют, выдюжат… Клятва, вспомнил он. Мало выдюжить. Победителю Диониса придется вытерпеть и год мертвого сна, и девятилетие изгнания. Хорошенькая награда за доблесть!
– Идем, – вздохнул Гермий. – Я провожу тебя до побережья.
11
– Что?
– Да, господин мой! – жрец кивал мелко-мелко, с завидным усердием. И статью, и повадкой служитель Гестии был роднёй воробью, клюющему зерно. – Я говорю чистую правду!
– Уступила свое место?
– Именно так, мой господин!
– На Олимпе? Сошла на землю по доброй воле?
– О да!
– Чтобы Дионис мог стать полноправным Олимпийцем?
– Мой господин все понял наилучшим образом!
Пелопс Проклятый, сын Тантала, владыка Элиды, Олимпии, Аркадии и многих иных, обильных зерном и шерстью областей, в задумчивости смотрел на жреца. Лицо Пелопса, и так багрово-синее, сделалось цвета грозовых сумерек над морем. Охрана без страха воспринимала метаморфозы хозяина. Охрана привыкла. Если тебя зовут Пелопс, вряд ли кто-то удивится, стань твои щеки лепестками фиалок [117].
– Это сказала тебе сама богиня?
– Великая Гестия позапрошлой ночью явилась мне, недостойному, во сне. Закрой рот, болван, возгласила она, и слушай. Отныне я покидаю Олимпийскую Дюжину, уступая место в собрании богов моему племяннику Дионису. Дабы избежать распрей в высоком семействе, я нисхожу на землю. Объяви мою волю всем, кто посетит храм: любой город, хранящий огонь в домашних очагах, должен явить мне свое гостеприимство…
– Хватит.
Пелопс взялся за бороду. Его бороде завидовали – кудрявой, завитой колечками. Матерый политик, зная толк и в договорах, и в предательствах, Пелопс не сомневался в словах жреца. Другое дело, что между слов, как поют аэды, пасутся самые жирные овцы. Дабы избежать распрей? Ха! Старшая дочь Крона и Реи спасла Олимп от битвы, способной пошатнуть гору. Вряд ли Аполлон с Артемидой, или Арей-шлемоносец уступили бы брату-самозванцу
– Я возведу мудрой Гестии храм, – сказал сын Тантала. – В Писе.
«А может, в Тиринфе, – подумал он. – Или в Аргосе. Весной или летом. Все будет зависеть от того, что я увижу в Тиринфе. Если слухи правдивы…»
– Богиня отметит рвение моего господина!
– Радости моей нет предела…
Оставив бороду в покое, Пелопс почесал плечо. Белое, с желтым отливом – на фоне смуглого тела и темного лица оно выделялось ярким пятном. Сейчас отметину скрывала одежда. Плечо на легендарном пиру, когда Тантал проверял всеведенье богов, съела не Гестия, а ее сестра Деметра. Какая разница? Зазеваешься, эти Олимпийцы тебе все отъедят. А вот пришьют ли заново – еще вопрос. Когда твой отец в Аиде вечно мучается от голода и жажды, становишься болезненно чувствителен к вниманию богов.
– В дорогу!
Взобравшись на колесницу, Пелопс взял поводья. Пара гнедых коней мотала головами, застоявшись на месте. Там, где иной басилей пользовался услугами возницы, Пелопс обходился сам. Его искусство колесничего славилось от Эпира до Пилоса. Когда у соперников на опасном повороте вылетает чека из колеса – тут, знаете ли, трижды почешешь в затылке, прежде чем оспаривать у Проклятого его славу.
– За мной!
