стремительно расширялся. Он всасывал живых и извергал наружу мертвецов. Мостовая сделалась скользкой. Искромсанные тела громоздились друг на друга. Доспех, шлем – медь тщетно старалась задержать беспощадный серп. Сандалии топтали требуху, выпавшую из вспоротых животов. Вторые рты распахивались на глотках, захлебываясь хриплым бульканьем. Кому повезло, тот бежал. Тех же, кто оказался зажат между тиринфянами и губительным посланцем из недр Аида, судьба лишила путей к бегству. Они ложились к ногам истребителя, радуясь, если умирали сразу, без мучений.
– Персей! – запоздало крикнули среди тиринфян.
– Персей! – подхватило эхо.
Имя Убийцы Горгоны взвилось победным кличем. Опрокинув строй аргивян, захватчики устремились вперед. Упавших добивали на ходу. «Персей!» – акрополь трясся от ужаса. Однако самого Персея в коридоре, ведущем ко дворцу, уже не было.
Аргос пал.
Лик Гелиоса, скорбно клонящийся к закату, застил дым погребальных костров. Жадные языки пламени тянулись к зареву на горизонте. Дай им волю – сожгут и бога. Что кострам завтрашний рассвет? Пепел траурным плащом накрыл город. Плач женщин пугал воронье, слетевшееся на пир. В царстве мертвых к Харону выстроилась длинная очередь. Лодочник замучился, гоняя ладью туда-обратно. Но не жаловался – сегодня он разбогател, беря плату за провоз.
Тело ванакта отнесли в храм Афины. Так велел Персей над еще теплым трупом. В храме покойного ждал его брат, павший от руки внука три года назад. Жестокая насмешка – вечные враги, близнецы Пройт и Акрисий после смерти вновь оказались рядом, как в утробе матери. Горожане шептались: ванакт не рискнул биться с Персеем. Вышел к нему босой, в разорванных одеждах, надеясь, что у родича рука не поднимется на безоружного старца. Рука поднялась – без лишних слов сын Златого Дождя зарезал несчастного, как свинью.
Рядом с Персеем, кусая губы, стоял Мегапент, басилей Тиринфа. Сражение обошлось без его участия. Он вошел в Аргос, лишь когда битва кончилась. Сын не посягнул на отца. Кто укорил бы Мегапента в родительской крови? Никто. Вот и сейчас он приказал устроить поистине царскую гекатомбу над отцовской могилой.
– Тень в Аиде возрадуется, – бросил он. – Давно пора…
Редкие смельчаки, отважившись заглянуть в лицо Мегапенту, быстро спешили прочь. Скорбь по отцу? – нет, черты Мегапента светились удовлетворением, чтоб не сказать, радостью. И это было страшнее всего.
К ночи у храма остались двое: убийца и сын убитого.
– Аргос твой, – сказал Персей.
– Что ты возьмешь себе? – спросил Мегапент.
– Костер.
– Какой еще костер?
– Погребальный.
Мегапент вздрогнул. Если Убийца Горгоны обезумел…
– Успокойся, – Персей сцепил руки за спиной. – Не сейчас.
ЭКСОД [120]
…чуда не случилось.
Костер полыхал жарче горна в Гефестовой кузнице. Люди пятились, не в силах отвести взгляды от буйства пламени. Молчали боги на Олимпе. И молчали боги на земле, чье присутствие было скрыто от смертных: дева-воительница с копьем и двое прекрасных юношей. На сандалиях первого трепетали радужные крылышки, второй укрыл плечи шкурой леопарда. Крылатый держал в руках кривой меч – оружие Персея исчезло из дворца сразу после смерти героя. Серп Крона жёг богу пальцы даже сквозь дубовые ножны. Сдавшись, Гермий отдал меч сестре – и выдохнул с облегчением. Дионис же смотрел на костер. В черноте его глаз плясали зарницы. Последний Олимпиец стоял хмурый, плотно сжав губы. На земле корчилась тень сына Семелы – косматый мужчина в годах.
Чудилось – это он горит, уходя навеки.
Гудело пламя, закручивалось смерчем, взмывало к небесам. Отойдя на безопасное расстояние, люди окаменели, подобно жертвам страшной Медузы. Лишь костер в центре скульптурной группы казался живым существом. Он ярился так, будто хотел пожрать не только плоть, но и память – ложь и правду, явь и тайну.
– Не надо!
Вскочил хромой Алкей – и со стоном рухнул обратно на табурет. Ноги предали калеку. Ахнув, в ужасе зажала ладонями рот его дочь. Ринулся вперед Амфитрион: сгореть, но спасти! Статуи ожили; отчаянно, как при родах, закричали женщины…
– Мама, стой!
– Бабушка!
Легче птицы Андромеда преодолела жалкий десяток шагов, отделявший ее от погребального костра. В лицо дохнул жар. Сейчас вдова Персея отшатнется – и взрослый, сильный внук успеет подхватить ее, унести прочь…
Отшатнулся костер.
Крылья выросли за спиной у Андромеды. Ослеплен пламенем, внук ясно увидел их: на перьях из меди играли кровавые отблески. Мощный рывок, и бабушка погрузилась в самое сердце огненного вихря, в красный мрамор из каменоломен Пароса, став частью грядущего барельефа. Лепестки цветка, алые и охристые, старательно огибали Андромеду, боясь сомкнуться вокруг нее гибельным, испепеляющим бутоном. Прямая и одинокая, она стояла над телом мужа, и когда порыв ветра отдернул дымную завесу, Амфитрион не поверил своим глазам.
Бабушка улыбалась.
Ободренный ее улыбкой, костер ожил. Андромеда не издала ни звука. Языки пламени вились вокруг головы женщины – корона из горящих змей. Тело ее сделалось водой – нет, горючим земляным маслом, потому что огонь взревел диким зверем. Двое, пылая, возносились над дворцом. Плечом к плечу, все выше, туда, где загорались первые звезды…
…растаяли.
Костер едва тлел. У Амфитриона слезились глаза. От дыма, должно быть.
– Пойдем, сынок, – окликнула его Лисидика.
– Оставь его, – вмешался Алкей.
Отец лучше понимал сына.
Рдела груда углей. Местами вспыхивали язычки пламени. Никто не спешил заливать костер вином, выбирать прах и кости, прятать их в золотую урну. Все ждали. Наверное, знали, что в золе не сыщется останков – хоть до утра просеивай. Амфитрион глянул вверх. Нет, ему не померещилось. Звезды сложились в новый рисунок. И если ночь сродни беспамятному мраку Аида, то вокруг Персея с Андромедой тьма редела.
Примечания
1
Парод – вступительная песня хора в античной трагедии.
2
Палестра – частная гимнастическая школа.
