Проблески золотого детства

«Вы могли ничего не говорить мне, но я слышал все, что вы сказали в постели своей жене. Стены такие тонкие. Это не ваша вина. Что вы можете поделать? Но что мог поделать я? Я очень старался не слушать вас».

И вы знаете, что даже сегодня я сплю с затычками в ушах. Это началось после той ночи. Это было давно где-то в 1958 году или, возможно, в конце 1957 года, но где-то в то время. Я начал пользоваться этими затычками, только чтобы не слышать то, что не предназначено для моих ушей. Это стоило мне дома, но я немедленно уехал.

Я постоянно уезжал, всегда укладывал вещи, чтобы переехать в новый дом. В каком-то смысле это было хорошо; иначе мне было бы больше нечего делать, только распаковываться и снова собираться, потом снова распаковываться и опять собираться. Это делало меня занятым больше, чем когда-нибудь любого будду и более безвредно. Они тоже были заняты, но их занятие предполагало другое.

Мое занятие всегда было, в определенном смысле, личным. Даже если со мной тысячи людей, это все равно отношение один-на-один между тобой и мной. Это не организация, и никогда ей не будет. Конечно, по материальным целям она должна действовать как организация, но, что касается моих саньясинов, каждый саньясин связан со мной, и только со мной, ни с кем другим.

Я очень незанятый человек. Я не могу сказать безработный, поэтому я употребил слово «незанятый», потому что я радуюсь ему. Я не ищу никакого занятия. Я покончил с занятиями, я просто наслаждаюсь. Вот, что я создаю.

Я создавал это всю свою жизнь, постепенно, шаг за шагом. Я снова и снова говорил о новой общине. Это просто для того, чтобы напомнить себе, не вам, что я не забываю о новой коммуне - потому что в то мгновение, когда я об этом забуду, я могу не проснуться на следующее утро.

Гудия подождет… Вы побежите, да, я видел, как вы приходите, почти бежите. Вы подождете, но я не приду, потому что утрачу единственную нить, за которую держался.

Так продолжалось и дальше. Из Гадарвары я переехал в Джабалпур. В Джабалпуре я столько раз менял дома, что все удивлялись, не было ли это моим хобби - менять дома.

Я сказал: «Да, это помогает познакомиться с людьми в разных местах, а я люблю знакомиться».

Мне сказали: «Это странное хобби, и очень сложное. Прошло только двадцать дней, а вы снова переезжаете».

В Бомбее я также переезжал из одного района в другой. Это продолжалось до тех пор, пока я не остановился здесь. Никто не знает, где будет следующее место.

Это началось с моей школы, был второй день. Жизнь имеет столько измерений. Когда я говорю это, это может показаться абсурдным, потому что многие измерения закрывают ее. Почему ее называют такой? Жизнь много-многомерная.

Вы хотите есть, а призраки голода опасные люди. Еще две минуты…

Закончите сейчас.

БЕСЕДА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Хорошо. Я хотел сказать вам простую истину, возможно, забытую из-за своей простоты; и ни одна религия не практикует ее, потому что в то мгновение, когда вы становитесь частью религии, вы больше ни просты, ни религиозны. Я хотел сказать вам очень простую вещь, которую я понял очень тяжелым путем. Возможно, вы слишком легко ее получите, а легкое очень часто путается с дешевым. Оно совершенно не дешевое, это самая стоящая вещь, потому что человек платит за эту простую истину своей жизнью. Это сдача, доверие.

Естественно, вы не правильно поймете доверие. Сколько раз я говорил вам? Да, я говорил вам об этим миллионы раз, но слушали ли вы хотя бы однажды? Только вчера ночью моя секретарша плакала, и я спросил, почему.

Она сказала: «Причина моих слез в том, что вы настолько доверяете мне, что я этого не достойна. Это слишком невыносимо».

Я сказал: «Я доверяю тебе. Теперь, если ты снова хочешь плакать, ты можешь. Если ты хочешь смеяться, ты можешь смеяться».

Это, конечно, сложно для нее. Она понимает меня, и ее слезы были не против меня, они были за меня. Я сказал ей: «Что ты можешь поделать? В лучшем случае ты можешь сказать мне, чтобы я покинул этот дом. Любой, кто захочет уйти со мной из этого дома, может это сделать, иначе я уйду один. Я пришел один, и один уйду. Никто не может сопровождать меня в настоящем путешествии. Вы можете играть в разные игры, только чтобы провести время».

Она посмотрела на меня. Ее слезы высохли, но следы на щеках остались. Через мгновение я знал, что у нее на уме.

Я сказал ей: «Теперь ты думаешь, что можешь обмануть меня. Хорошо, у тебя не будет лучшей возможности».

Она снова начала плакать и упала к моим ногам, говоря: «Нет, нет, я не хочу обманывать вас. Поэтому я плакала. Я не хочу обманывать вас».

Я сказал: «Тогда в чем же дело? Если ты не хочешь, и я тоже не хочу, то почему мы теряем время? Если ты хочешь обмануть меня, я готов. На самом деле, я позову тебя, потому что с самого начала я был ничем иным, как проблемой. И я до сих пор проблема, не для себя, для себя я совершенно не проблема, полому вопроса не возникает. Но для других очень большая… чем они больше, тем больше проблем в их жизни. Но ты с человеком, которого нет, и, что касается его, проблемы у него нет. И если он может доверять тебе, существования достаточно, чтобы заботиться о тебе».

Но никто, кажется, не интересуется существованием чем угодно, кроме существования.

Это снова возвращает меня к Масто. Этот Масто — такой парень, что появляется везде — просят его, не просят, приглашают, не приглашают. Он был таким интересным, что куда бы его ни приглашали, все вставали, чтобы встретить его. Масто приходит снова и снова. Это просто старая привычка, которую очень сложно вылечить.

Теперь бедный Девагит просто пишет свои заметки, и он делает это великолепно. Иногда я спрашиваю, проверяя: «Что я говорил?», и он напоминает мне в точности то, что я сказал. Он делает свое дело, потому что он настолько полон любви ко мне, что не может устоять и не показать это, и дышит так, как будто происходит то, во что он никогда не верил и он все равно не может в это поверить. Л моя трудность в том, что я думаю, что он хихикает! Он не хихикает, просто звук его возбужденного дыхания заставляет меня чувствовать, что он хихикает.

Он писал мне об этом. Я знаю это, но когда бы он это ни делал я тоже крепкий орешек немедленно, слово, которое приходит мне на ум — ото хихиканье. И он снова хихикает. Это тоже старая привычка, с. тех дней, когда я был профессором. И вы можете понять: профессор, в конце концов, это профессор, и он не может позволить, чтобы в классе хихикали. Теперь я не против этою, я этим наслаждаюсь.

В моем классе было больше девушек, чем ребят, поэтому было много хихиканья. Л вы знаете меня: мальчики это или девочки, не имеет

значения; я все равно отпускаю шутки. Но если хихиканье неуместно, тогда человек оказывается в беде. После шутки есть время, когда я позволяю хихикать, но если это уместно. Если хихиканье не к месту, я ловлю человека за руку. Такое хихиканье было не из-за шутки, это было просто из- за того, что мальчики и девочки были имеете старая история Адама и Евы. «Убирайтесь, вы оба!» — вот, что сказал Бог, — «Убирайтесь из эдемского сада!»

Он был учителем старой закалки. А этот змей был просто старым слугой, который служил многим Адамам и Евам, помогая всеми возможными путями, возможно, посылая их письма друг другу. Лучше не упоминать другие вещи. Конечно, здесь нет дам. джентльменов тоже нет. Но просто на всякий случай, если есть джентльмен, который скрывает это, или дама, скрывающая это, тогда будет ненужная боль. Я не хочу никому причинять боль.

Я помню свою первую лекцию… Видите, как все происходит? Это было в