гвардейские, которые вели в бой их командиры Прутков и Ляховский. Наши «Яки» прикрывали их сверху и по бокам. Штурмовики буквально завалили балку кассетами с мелкими, в два с половиной килограмма весом, термитными бомбами, которые за пару минут насквозь прожигали броню танков, прилипая к ней своей головкой, излучающей, как при электросварке голубой свет. Только мы зафиксировали девять мощных взрывов на дне балки — взрывался боезапас в бронированных машинах. Согласитесь, что девять уничтоженных танков за один налет, да еще раза в два больше, наверняка, поврежденных, совсем неплохой результат. Немецкая контратака не состоялась.
30-го августа 1943-го года наши войска освободили Таганрог, родину великого русского писателя А. П. Чехова, гуманиста и человеколюба. Именно здесь казаки Десятого Кубанского кавалерийского корпуса под командованием генерала Кириченко порубили около сорока тысяч пленных румын. Если немцев все же уважали, как противников, то к румынам относились, как к мокрицам, которых нужно скорее раздавить подошвой сапога. Часть немцев бросилась отступать к западу от Таганрога, вдоль обрывистого северного берега Азовского моря, прижимаясь к крутому глинистому обрыву. Точно такому же, как в моих родных Ахтарях, только немножко повыше. Мы получили боевое задание — устроить немцам, вырывающимся из клюва, который образует Азовский берег в районе Таганрога, торжественные проводы. Две эскадрильи нашего полка повел в бой Петя Дзюба. Забрался и я в кабину своего «Яка», честно говоря, хотелось подтолкнуть немцев в шею. Да и постановил себе не превращаться в «чистого политработника». Звание боевого комиссара было мне дорого. А вмешиваться в действия наших ребят, командиров эскадрилий, нужды уже не было. За последние месяцы они здорово пообтесались и действовали смело, уверенно и тактически грамотно. Дзюба не спешил, памятуя, что торопливость хороша при ловле блох мокрыми руками. Сначала мы прошли над кромкой Азовского берега на высоте полторы тысячи метров, внимательно рассмотрев, где именно немцы передвигаются, группами по пятьдесят-сто человек, прижимаясь к обрыву, по песчаным пляжам, с востока на запад, в сторону Мариуполя. Мы развернулись, снизились до высоты двести-триста метров, перестроились в правый пеленг и, набирая скорость, с ревом понеслись на вражескую пехоту. Секунда — и палец уже жмет кнопки гашеток пушек «Швак» и крупнокалиберного пулемета «БС». Песчаные пляжи вспороли трассы наших очередей. Немцы и румыны лихорадочно метались, бросаясь то к обрыву, то стремясь укрыться в морских волнах. Мы уложили до двухсот вражеских пехотинцев. Фактически это было массовое избиение.
Тем не менее, мы вкладывали в это дело всю душу: воевать уже смертельно надоело и хотелось поскорее перебить побольше немцев и их союзников. Миша Мазан уложил до тридцати вражеских пехотинцев. Недавно прибывший к нам в полк, ведомый Анатолия Константинова, астраханский татарин Уразалиев, говоривший, что он должен воевать с немцами, как сатана с дьяволом, держал свое слово и, подобно своим предкам, свирепым степнякам, буквально упивался, кромсая пулеметно-пушечным огнем метавшихся солдат противника. Не отставал и «Иерусалимский казак» Рома Слободянюк, имевший большой зуб на немцев, расстрелявших в Кировограде его мать, сестру и двух маленьких племянников. Нашего «казака» было, хлебом не корми, а дай ему отправить на тот свет немца или румына. Мы сделали прощальный круг над усыпанным трупами вражеских пехотинцев азовским берегом после четырех заходов, израсходовав весь боезапас.
Должен сказать, что и у меня на душе немножко полегчало, последние месяцы я был настолько зол на немцев, что просто не мог оставаться на земле. Это связано с некоторыми личными обстоятельствами, о которых я не хотел рассказывать, чтобы не прерывать цепь описания боевой хроники нашего полка. Думаю, пора немного рассказать о перипетиях моей судьбы в этом бушующем огненном вихре, для чего предлагаю вернуться читателю на несколько месяцев назад, когда мы еще стояли перед высотами Миус-фронта и Саур могилы.
Конечно, оказавшись на юге, я сразу же почувствовал мощный зов родного дома. До него-то и было рукой подать — всего какие-то десятки километров. Но боевая нагрузка была очень велика, летчики сильно уставали, нередко приходилось самому садиться в кабину истребителя — немцы, сидевшие в Таганроге, держали нас в постоянном напряжении. На всю воздушную армию нас летало два замполита: я и Верховец. Остальные тихо сидели на земле, и о них никто не вспоминал, но, попробуй «летающий комиссар» отлынивать от полетов — сразу укажут и сверху и снизу, не посмотрят, что твои коллеги в других полках всю войну наблюдают за воздушными боями с земли. Но чем больше теплело, тем больше меня тянуло в Ахтари, которые, как я знал, были уже освобождены от немцев. Очень хотелось отдохнуть душой в родных местах, хоть денек-два. Видимо, замкнулся какой-то еще один круг моей судьбы — я вернулся к местам, где родился, и не только тело, но и душа, внутренний хронометр, заведенный судьбой, требовал отдыха.
Много всяких кругов навертела судьба весной 1943-го на юге. Я вернулся в места, где пас коров оборванным пастушком, майором, в орденах, служащим в элитных истребительно-авиационных частях. Немцы, предки которых — готы, бродившие по этим местам полторы тысячи лет назад и изгнанные азиатскими кочевыми народами, снова изгонялись из этих мест яростью и многочисленностью славян. Завершался круг казачьей судьбы, славы и позора — часть казаков перешла на сторону немцев, действуя против нас по-казацки, решительно и свирепо, а значит, снова подставляя себя под тяжкий меч репрессий. Завершался рывок нашего народа к свободе. Ведь, бросаясь на немецкие позиции, добираясь до плюющихся огнем вражеских амбразур бросками штурмовых групп, во время которых до цели добирался только каждый десятый, как я это видел возле Саур-Могилы, наш народ действительно верил, что бьется за свою свободу и независимость, как писали в газетах. Но, чем больше мы побеждали, тем сильнее сжимался вновь обруч нашей внутренней неволи, тем более уверенно чувствовали себя особисты и прочие погонялыцики, уже приступавшие к разделу военной добычи. Круг замкнулся, и мы снова оказывались в неволе.
Погожим апрельским деньком нам сообщили, что немецкая авиация, в первый день Пасхи, нанесла сильнейший бомбовой удар по моим родным Ахтарям — особенно пострадали кварталы, где жили рыбаки — вдоль берега, рыбзавод, землечерпалка. Конечно, немцы нанесли удар по важнейшей базе продовольственного снабжения наших войск — рыба из Ахтарей поступала на продовольственные склады двух фронтов. Но был в этой бомбардировке и просто элемент озлобления: кто хотя бы раз в жизни впивался зубами в азовский балык или намазывал на свежий хлеб паюсную или зернистую осетровую икру, никогда не забудет об этом, становясь своеобразным наркоманом. А наркоманы, как известно, народ злобный и завистливый, и потому немецкие пилоты бомбили мои родные Ахтари с каким-то садистским удовольствием. Эта бомбежка, как будто окончательно отсекла меня от прошлого. В числе трех с половиной тысяч погибших ахтарцев были и друзья моего детства, и родственники, и хорошие знакомые, и просто люди памятные и колоритные. Именно в тот день в огне взрывающихся бочек с бензином, которые сбрасывали немцы, и разрывах авиабомб, погибли Ахтари моего детства. Сгорел рыбный завод, который я строил и работал на нем. Словом круг замкнулся — война отсекла значительную часть моего прошлого.
Ясным апрельским днем на аэродроме в Новошахтинске зазвучал сигнал боевой тревоги. Мы решили, что с Таганрогского аэродрома поднялась большая группа «Мессеров». Но вскоре выяснилось, что нас перебрасывают на Ейский Школьный аэродром для прикрытия всего рыбного района от налетов немецкой авиации.
Так я вернулся в родные места. Едва мы приземлились в Ейске, немного подзаправив баки из запасов горючего, уже переброшенных нашей передовой группой, как я повел восьмерку истребителей на Ахтари. Был ясный день, сверкало солнце. Я увидел, что прибрежные кварталы Ахтарей исчезли с лица земли, огромным пепелищем вклиниваясь в море цветущих фруктовых деревьев, вспенившееся по всей станице. Среди обгоревших руин копались люди — доставая трупы, раненых, спасая кое-какую утварь. Когда мы прошли на высоте в 1200 метров в сторону Садок, то люди принялись разбегаться и прятаться, думая, что вернулись немцы. Прошло всего несколько часов после немецкой бомбардировки, как обычно, мы появились поздно, да и нельзя прикрыть все населенные пункты сразу. Как не крути, а летчики, подобно Господу Богу, решают судьбу людей на земле более или менее свободно, и только летчик опасен для летчика. Когда мы возвращались, развернувшись над Садками, и прошли на высоте в полкилометра, то нас уже узнали, и люди вели себя спокойно. Мое сердце щемило и болело, я посмотрел на тот квартал, где должен был находиться родовой дом Сафьянов, в котором родилась моя мама, и увидел среди обугленных обломков воронку от бомбы — прямое попадание. И все же, даже в этот момент я, впервые оказавшийся в воздухе над родной станицей, не мог не отметить, до чего же они красивые, мои Ахтарики. Это заметил и Тимофей Лобок, уже штурман нашего полка, говоривший, что населенного пункта красивее ему не
