основной массы сельского населения, создавать кое-где отдельные островки социализма. Ну кто, например, мог себе позволить, кроме Томаровского, категорически отказать первому секретарю райкома партии в дополнительных поставках хлеба? Потом на этом хлебе выращивали великолепных поросят, нарасхват шедших на ахтарском рынке.
Словом, у себя в хозяйстве Томаровский был и царь, и Бог, и воинский начальник. К счастью, добрый Бог и начальник, выбравший бессознательно, путем борьбы с наступившим диким режимом произвола, путь глубокой в него интеграции. Это не исключало суровой дисциплины в коммуне — лентяя вышибали на общем собрании без оглядки на трудовое законодательство. Мне приходилось беседовать с одним из таких выгнанных, жаловавшимся, что поступили с ним, за единственный невыход на работу, просто бесчеловечно.
Впрочем, подобная роль, речь о Томаровском, была и довольно опасной. В случае, если народный избранник переходил границы ему дозволенного и терял чувство меры, вообразив себя властью, настоящий хозяин страны, партийный аппарат, безжалостно размазывал его по стене, укрепляя миф о собственной принципиальности. Уже в семидесятые годы одна из раздутых официальной пропагандой украинских свекловодов депутат Верховного Совета СССР поехала на служебной машине в Киев жаловаться на первого секретаря Тернопольского обкома партии. Замахнулась не по уровню. Первый секретарь обкома входил уже в особую обойму номенклатуры. Из ЦК свекловодиху вернули в родное село, не забыв сообщить в район, чтобы ей выставили счет за использованный в личных целях государственный бензин и вынесли партийный выговор. Конечно, на этом политическая карьера завзятой украинской молодицы, всем вышедшей в депутатки: и украинской статью, и румяными щеками, и бедняцким происхождением, и умением накрыть хорошие столы для гостей из разных центров за счет колхоза, да вот потерявшей чувство меры, была закончена.
Словом, и путь борьбы с системой путем интеграции в нее оказался исторически бесперспективным. Как, впрочем, и форма производства — сельскохозяйственная коммуна. Рядом с коммуной «Красный боец» была, примерно в это же время, организована коммуна «Новая жизнь» на базе крупного фермерского хозяйства Остапова, славящегося прежде своими достижениями. Коммуна получила в наследство от хозяина хорошие скотные дворы, зернохранилища, большой усадебный дом, три гектара прекрасного сада и паровую мельницу, новую английскую молотилку, много лошадей и разнообразного скота. Отстранив хозяев, за дело взялись коммунары, которые буквально за пару лет вдребезги пропили, прокурили и прогуляли образцовое хозяйство. Да плюс к этому повальный грабеж коммуны со стороны районного начальства, без конца шаставшего то за свежим мясом теленка или барашка, то за мукой или маслом. Впрочем, такая же судьба ожидала и коммуну «Красный боец» после смерти Томаровского.
Его дочь, которой пытались передать хозяйство по наследству (великолепный феодальный принцип, получивший очень широкое распространение в социалистическую эпоху) организационными талантами и политическим влиянием отца не обладала и на посту председателя колхоза долго не удержалась. Затем колхоз возглавил ее бывший секретарь партийной организации, по привычке нажимавший больше на горло и лозунги, вдребезги разоривший хозяйство. Хочу обратить внимание на интересный феномен: все люди, появлявшиеся в ахтарской округе с добрыми намерениями и желанием переделать нашу жизнь, были какими-то залетными временщиками. Едва успевали толком напакостить, как ветер истории уносил дальше это номенклатурное перекати-поле.
Такими были и руководители наших, рыбкомбинатовских ячеек партии и комсомола: товарищи Скуйбеда и Буралин. Оба освобожденные работники, отнюдь не безвозмездно радеющие за победу идеалов социализма. Они, близко к сердцу восприняв сталинский лозунг об усилении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, организовали небольшой прообраз китайской культурной революции, гоня на ровном месте яростную волну злобы и недоверия, опираясь на молодых и глупых сбитых с толку комсомольцев. Идиотские мероприятия этой поры можно перечислять, кажется, до бесконечности. Сначала эти недоумки с фанатично горящими глазами, вечно появляющиеся в сопровождении ватаги готовой галдеть по любому поводу молодежи, намертво прицепились к мудрому человеку и прекрасному специалисту, нашему директору Яну Яковлевичу Спресли. Его вызывали на комсомольские и партийные собрания для отчета, где галдящая орава недоумков активно бралась учить его уму-разуму, вынося решения, как ему руководить и чем заниматься. Эти предшественники хунвейбинов настолько терроризировали администрацию комбината, всюду суя свой нос, что дела действительно пошли хуже, давая повод для новых требований к руководству заняться самокритикой. Я с тоской вспоминал аккуратно уложенную слоями и пересыпанную солью рыбу, которую мы укладывали в бочки еще совсем недавно. Теперь рыбу совали как-нибудь, потом прессовали, нередко переламывая, кое-как присыпали солью, перепортив продукцию. Затем, отрапортовав об успехах в социалистическом соревновании, спешили на комсомольское собрание разоблачать классово чуждые элементы. Конечно, Ян Яковлевич Спресли не выдержал всего этого идеологического психоза с примесью чертовщины и, видимо договорившись со своим руководством, перебрался на работу в «Крайрыбтрест», находящийся в Ростове. На его место приехал товарищ Штепа, который обильно курил, смачно матерился и харкал на пол прямо в своем кабинете, чем очень по вкусу пришелся ахтарским комсомольцам. Они окончательно признали его своим, когда он начал виртуозно материть их в ответ на требования разнообразных отчетов и самоотчетов.
Наш комсомольский секретарь товарищ Буралин был постоянно озабочен поиском классовых врагов и распространяемого ими чуждого влияния. Конечно, мимо его бдительного ока не мог пройти скромный галстук, который я где-то достал и приспособил к вороту рубахи. Стоило мне в таком виде явиться на комсомольское собрание, как я сразу попал под уничтожающий огонь комсомольской критики, как яркий образец буржуазного перерождения комсомольца, надевшего галстук вместо распахнутой косоворотки. Было в этом истовом осуждении, наряду с классовым догматизмом, и немало ограниченности, свойственной сельскому сознанию, объявлявшему подозрительным все, что не свойственно обычаям сельской жизни. На собрании поднялся невообразимый шум: «Никто не ходит в галстуке, зачем он появился, к чему он нам такой!» Ошеломленный таким поворотом событий, я водил глазами по стенам рыбколхозовского клуба. Взгляд остановился на портрете Ленина. Вождь был при галстуке. На это я и сослался. В ответ кто-то закричал, что Сталин не носит галстука. Комсомольцы окончательно запутались, и вопрос отпал сам собой.
Чем меньше становилось рыбы, тем выше поднимался уровень критики и плодилось идеологических надзирателей, изумлявших станицу своими выходками. Во время одного из таких мероприятий попала под огонь классовой критики и моя будущая жена, комсомолка Вера Комарова. В декабре 1930 года часть лодок рыбколхоза «Красный октябрь» не успели вытащить на берег до наступления морозов. Недалеко от берега их прихватила тонкая корка молодого льда. Рыбаки, собравшиеся на берегу для обсуждения этой проблемы, солидные мужики в высоких забродческих сапогах с отворотами, не видели никаких причин для беспокойства. Лед еще немножко окрепнет, и они вырубят лодки из его толщи и перетянут на берег: не в первый раз. На том и порешили.
Другого мнения был появившийся вскоре на берегу освобожденный комсомольский секретарь рыбкомбината товарищ Буралин, среднего роста человечек лет двадцати пяти, черноволосый, еврейской наружности, впрочем, объявлявший себя татарином. Дергая носом, Буралин произнес пламенную речь перед собранными здесь же, на берегу, ахтарскими ребятами и девчатами, комсомольцами. Смысл этой речи был таков: нужно срочно спасать рыбацкий флот, брошенный во льду, может быть даже и не без умысла. Кроме всего прочего, это прекрасный случай для демонстрации самоотверженности и силы комсомола. Вообще желание спасать и пользоваться случаем, чтобы продемонстрировать, отрапортовав об этом в райком, стало обязательным атрибутом деятельности наших идеологов на долгие десятилетия. «Спасение» рыбацкого флота выглядело следующим образом: несколько десятков плохонько одетых и обутых ахтарских парней и девчат — комсомольцев под удивленными взглядами, а потом и смехом рыбаков, ломая тонкий лед и проваливаясь в ледяную воду, полезли вытаскивать рыбацкие лодки на берег. Буралин с берега, в стиле всех наших вождей, осуществлял общее руководство. Часть лодок вытащили, а остальные рыбаки, как и предполагали, вырубили изо льда через несколько дней. Зато многие комсомольцы серьезно заболели. Особенно пострадали девушки, побывавшие в ледяной воде.
Воистину, новая власть и новая идеология делали все возможное и даже невозможное, чтобы народ от нее с презрением отвернулся. И только террор, сначала явный, а потом вкрадчивый, обеспечивал на целые десятилетия лозунговое единство партии и народа. К счастью, моя будущая жена Вера Комарова,
