Оказавшись вместе с дивизией в Северной Корее, Костя сначала увлекся футболом: виртуозно матерясь на поле и мотаясь по нему в длинных семейных трусах, он защищал спортивную честь ВВС против корейской команды. К этому времени он был уже генерал-майором авиации. Большая звезда упала на погоны Кости отнюдь не с неба. Каким-то образом, очевидно свинским, Костя добрался до корейских свиней: обычно для их приобретения продавали горючее или обмундирование, а то и другое летное имущество. Костя усердно подкладывал свиней ближайшему и дальнему начальству, прямо на столы. По слухам, корейские свиньи совершали даже межконтинентальные перелеты до самой Москвы. Свинина обернулась звездой и лампасами. В свиньях Костя понимал толк еще со времен своей мятежной мясокомбинатовской юности. Думаю, что именно поэтому в 1952 году, когда я приезжал в Москву по служебным делам, для переутверждения на должность начальника политотдела реактивного центра, то в гостинице ЦДСА, вернее в ее роскошном буфете, баловавшем высший командный состав икоркой, осетринкой и коньячком, конечно же встретил Костю Михайлова, всегда знавшего, где хорошо. Костя шел по просторному залу в сторону буфета, вальяжно болтая маленькой двухсотграммовой бутылочкой, зажатой в руке, как некогда планшеткой на длинном ремне на поле аэродрома в Жулянах. Из нашего разговора выяснилось что Костя, снятый с должности командира дивизии и ставший замом, повышает свою квалификацию на двухлетних курсах в Академии Генерального Штаба.
Я почему-то сразу вспомнил, как в 1936 году Костя завел нас, группу штурмовиков, состоящую из девяти самолетов, поднявшуюся с полевого аэродрома Полонное, что сейчас в Хмельницкой области, в район Винницы и, потеряв ориентировку, долго блуждал, беспомощно разводя руками в кабине и хлопая себя по лбу ладонями. Выглядел Костя настоящим говном. Выручил нашего Костю-блудягу мой приятель и командир Ваня Стовба, вылетевший впереди группы и показавший жестами, что берет управление на себя. У него был прекрасный штурман Воробьев, по дошедшей до меня информации, в войну даже принимавший участие в обеспечении немногочисленных воздушных полетов Сталина. В частности, по рассказам самого Воробьева, которого я встречал после войны, он был штурманом самолета Ли-2, перевозившего осенью 1941 года под прикрытием восьмерки истребителей Сталина в Харьков, проводить, после падения Киева, совещание с обкомовским начальством и военным командованием. Этот факт нигде не упоминается в печати, но я слышал о нем от очевидца. Последствием визита Сталина в Харьков было водружение на трактора наскоро сваренных коробок из листового металла и установка на них пушек. Эта импровизация в духе гражданской войны и кавалерийской романтики конечно не спасла Харьков, который вскоре пал. Так вот, этот самый Воробьев и вывел наш отряд в район Винницы, которую мы скоро увидели по левому борту. Но в зале монументального буфета Костя Михайлов чувствовал себя уверенно. Буфетчица наполнила его шкалик коньячком, и здесь мы столкнулись нос к носу. Костя испустил радостный вопль и, будучи от природы гостеприимным, пригласил меня в друхкомнатный гостиничный номер, который здесь же снимала для него академия, в то время как колхозник получал двадцать, ничего не стоящих, копеек и сто граммов зерна на трудодень. Жена Кости, ленинградка Нина, на которой он женился, желая насолить ее старшей сестре, отвергшей ухаживания, и служившая единственным сдерживающим фактором Костиного нецензурного словотворчества, сварила сосиски и подала вареную чищеную картошку.
С доблестным генералом, не побывавшим ни разу в бою, зато стремительно делающим карьеру, что вообще характерно для нашей доблестной армии, где чем дальше человек от линии фронта, тем больше ему почета, мы распили его шкалик, а потом я сходил в буфет уже за бутылкой коньяка, как помнится, армянского и как помнится (сообщаю для любопытных, интересующихся ценами того времени) стоящего семьдесят рублей. Еще для любителей статистики: полковник, начальник политического отдела реактивного центра, что примерно приравнивалось к корпусу, я получал пять тысяч четыреста рублей, из которых на займы и взносы уходила примерно половина.
Я не удержался и поинтересовался у Кости, торговал ли он свиньями с территории дружественного государства. Его жена Нина ахнула: «Костя, он все знает!». А Костя пристал ко мне с вопросами об источнике информации. Им был начальник политотдела дивизии, где служил Костя, еврей, полковник Цюник, которого я, конечно, не стал выдавать. Пришлось сплести Косте о директиве, прошедшей по войскам в связи с его деятельностью. Костя отрицал ее наличие и принялся проклинать политработников, видимо что-то почуяв, а потом предложил мне подраться. Я объяснил свинскому генералу, что драться не могу, поскольку завтра мне предстоит встречаться с начальником главного политического управления генерал-полковником Желтовым и хорош я буду на утверждении своей должности с синяком под глазом, хотя в своей конечной победе над Костей совершенно уверен. Мы еще немного пошумели и расстались без драки. Таков был Костя Михайлов, довольно типичный генерал непобедимой армии.
Но я отвлекся — всему мною рассказанному еще предстояло осуществиться. А в 1934 году наша авиаэскадрилья состояла из тридцати одного самолета Р-5 и была разбита на три отряда: в каждом по десять самолетов, и еще машина командира эскадрильи. Отряды, в свою очередь, подразделялись на звенья из трех самолетов. В звене, которое я принял, были летчики: Григорий Гавриленко, небольшого роста донской казак, худощавый с кривыми ногами и неизменным черным чубом, мой однокашник еще по Качинской школе, отлично летавший в любое время суток, прекрасно бомбивший и стрелявший по мишеням, и небольшого роста плотный пилот Стеганцов, обладатель шапки кучерявых волос, тоже отличный летчик и хороший человек, с которым мы, уже в Киеве, в шестидесятые годы поднимали рюмку в его кирпичном особняке на улице Краснозвездной. Стеганцов закончил войну командиром бомбардировочного полка, а Гавриленко во время войны заболел и после ее окончания перешел в сельскохозяйственную авиацию, где, по рассказам его друга Корниенко, чуть не погиб в легеньком самолете, перевернутом при посадке мощным порывом ветра.
Этих ребят — своих ровесников — я вспоминаю с теплотой. Летали мы отлично и скоро завоевали репутацию лучшего звена в отряде. Даже чисто внешне я, крупного телосложения, подходил для ведущего моим, небольшого роста, парням. Мы прекрасно понимали друг друга в воздухе и по-доброму общались на земле, что, в свою очередь, очень помогало в воздухе. Года через два нашей дружной летной работы я был сурово наказан за хорошее отношение к товарищу. Во время очередной аттестации написал Стеганцову прекрасную характеристику, которую он вполне заслужил, и рекомендовал его к выдвижению на должность командира звена. Отдел кадров подловил меня на этом, и Стеганцов был назначен командиром звена в десятую бомбардировочную бригаду в городе Белая Церковь, оснащенную двухмоторными бомбардировщиками СБ-1. Скоростной бомбардировщик-1 развивал скорость до четырехсот километров в час и брал одну тонну бомб, обычно десять бомб по сто килограммов. По тому времени это был самый современный и перспективный самолет. Впрочем, как и все остальные наши бомбардировщики, не прошедший проверку войной. Бригадой командовал мой земляк — кубанский казак Тимофей Тимофеевич Хрюкин, уроженец станицы Привольной, что в тридцати километрах от Ахтарей, родом из тех самых Хрюкиных, вместе с которыми Пановы пробивались и устраивались на Кубани. Хрюкины растворились среди казаков, дав казачьим родам свою фамилию, а Пановы, будучи людьми менее воинственными и не любившими шума и грома, остались иногородними. Не исключается, что мы с Хрюкиным, в составе восьмой воздушной армии, которой он командовал, а я провоевал от Сталинграда до Крыма в течение двух лет, были даже дальние родственники, но он всегда держался на расстоянии, лишь спрашивая время от времени, откуда я родом, будто не мог запомнить. Только как-то раз, на Военном Совете восьмой воздушной армии, где решался вопрос о награждении меня орденом Красного Знамени в 1943 году, рассматривая реляцию — наградной лист, по словам начальника политотдела шестой Донской истребительно-авиационной дивизии подполковника Алексея Дороненкова, рассмеялся и признался: «Мой земляк!» Уже в то время Десятая Белоцерковская бомбардировочная бригада, которой командовал Хрюкин, была на отличном счету в ВВС Красной Армии. Именно в эту бригаду, не без сожаления и дурных предчувствий, провожал я своего приятеля и хорошего летчика Стеганцова, который еще и через тридцать лет все называл меня «командир». Нет в армии ничего крепче стереотипов.
Мои дурные предчувствия оправдались: вместо Стеганцова в мое звено дали пилота родом из-под Нижнего Новгорода, лейтенанта, хорошего летчика, но заядлого пьяницу Сашку Какухина, который очевидно считал, что воинское звание «лейтенант» обязательно расшифровывается как «лейте нам!» Хлебнул я с Сашкой, которого, оказывается, мне послали на перевоспитание в связи с моими педагогическими способностями, горя. Стоило Сашке выбраться из кабины самолета, как от него сразу начинало разить спиртным. Как я позже выяснил, он таскал в планшете рядом с картами грелку с водкой и напивался, стоило мне отвернуться. Поначалу все это носило для меня, незнакомого с изобретательностью
