пьяниц, прямо-таки мистический характер: Сашка вылетал в полет совершенно трезвым, нормально приземлялся, а уже через пять минут не держался на ногах.
В конце-концов я обнаружил Сашкину хитрость и положил ей конец. Сашка принялся напиваться дома, принимая такие дозы, что хватало на целые сутки. Не один раз я ходил к нему домой в маленькую белую хатку недалеко от Соломенского моста, где Сашка жил с женой, маленькой черненькой женщиной, которую нашел здесь же. Сначала Сашкина жена помогала мне стыдить и урезонивать отважного пилота, объясняя, что нехорошо являться на предполетную подготовку пьяным, а на полеты с похмелья. Но потом Сашка и жену сагитировал, и они принялись пить вместе.
Последняя точка в летной карьере Сашки Какухина была поставлена в мое отсутствие. Летом 1936 года Костя Михайлов, как обычно, организовал полный бардак с отпусками: вместо того, чтобы отпускать людей звеньями, выдергивал хаотично, то командира звена, то летчика, переформировывая и перемешивая звенья. Получилось так, что я ушел в отпуск, а Какухина определили в звено моего приятеля Александра Арсентьевича Чайки, не знавшего планшетных хитростей вечно мучимого жаждой Сашки. В составе звена Какухин вылетел в район Броваров, возле которых имеются знаменитые Колпинские болота, глубина торфа в которых достигает двадцати метров, — уже много десятилетий этим торфом удобряют зеленые насаждения города Киева. Весной, во время разлива Днепра, Колпинские болота покрываются водой, которая раньше служила местом отдыха для неисчислимых стай водоплавающей дичи. Летчики- штурмовики, скучавшие в полете, да и желая потренироваться на низких высотах, опускались метров на десять-пятнадцать и вспугивали дичь, поднимающуюся целыми тучами. Сашка, как выяснилось, налакавшийся уже в полете, не рассчитал высоту, и резко поднявшиеся утки, по которым он пошел молотить деревянным пропеллером, сломали его. Самолет резко пошел на посадку прямо на воду. При соприкосновении колес с болотной жижей, покрытой водой, самолет совершил скоростной капот, иначе говоря, перевернулся. В момент поднятия хвоста самолета из задней кабины как из катапульты, вылетел штурман, молодой и сильный парень. Он, пролетев метров девяносто в воздухе над водой, шлепнулся в болотную жижу, оставшись целым и невредимым. А Сашка, привязанный ремнями в первой кабине, оказался в пиковом положении: висел вверх ногами, захлебываясь в болотной жиже по мере погружения в нее самолета. Неустрашимого алкаша спасли рыбаки, к счастью бывшие поблизости. Конечно, его пришлось списать с летной работы. Но Сашка не упал духом и, наладив связь со священнослужителями, пристроился на глазах заказчика отливать из золота и серебра, при помощи маленькой вагранки, отличные крестики и серьги. Сашка отлично зарабатывал и при этом имел весьма благополучный вид. Где-то пересидев войну, этот авиационный левша был погублен бутылкой уже в пятидесятые годы. Конечно, можно было попробовать лечить его по методу командира первой эскадрильи сорок третьего истребительного полка Евгения Петровича Мельникова, которому в 1940 году понасылали в эскадрилью не летчиков, а мелкой шушеры и пьяной рвани. Летали они очень плохо, часто бились, зато находили водку или самогонку даже в самой пустынной местности. Эти, как на подбор, небольшого роста пилоты напоминали мне блудливых котов. А уж на летнем аэродроме у села Брусилово, что на запад от Киева, на лагерных летних сборах бедный Мельников и его комиссар Петя Скляров, носивший прозвище «Квасник» (до летной школы торговал квасом в родном Харькове), с этими любителями дурмана чуть с ума не сошли. Они «прорабатывали» их днем и ночью, а пилотяги все равно напивались в стельку. Один из них, вылетев в зону для высшего пилотажа, по пьянке не справился с управлением самолетом И-16, попал в плоский штопор и штопорил до самой земли, пока не расшибся вдребезги вместе с самолетом. После этого случая командование эскадрильи решило принимать чрезвычайные меры.
В один прекрасный вечер сквозь брезент палатки по соседству до меня донеслись странные звуки: смачное покряхтывание как при рубке дров и мычание со стоном. Заинтригованный, я, тогда уже комиссар эскадрильи, только что прибывший из Китая, заглянул в палатку соседней эскадрильи, и оказалось, что по обмену опытом воспитательной работы. Мельников и Петя-«Квасник» отловили одного из своих пьяных бродячих котов, привязали его руки к кровати, спустили штаны, после чего Петя заблокировал ноги, а Мельников принялся пороть командирским ремнем по голому заду, вкладывая в эти удары всю боль своей покалеченной в работе с личным составом авиационной души. Командирский ремень летал по палатке, оставляя багровые полосы на ягодицах летчика-пьянчуги. Мельников ограничился двадцатью пятью ударами, предупредив наказуемого воздушного бойца о том, что в следующий раз он получит пятьдесят ремней. Но думаю, что даже такие методы не спасли бы Сашку Какухина. Да и производили они на меня тяжеловатое впечатление. Еще недавно русские офицеры вызывали друг друга на дуэль за неосторожно брошенное слово, честь офицера была порукой боеспособности армии. А сейчас выпоротый офицер РККА торопливо подтянул штаны и поспешил ретироваться. Чего же ожидать от такого удальца в бою? Ведь ставить свою жизнь на карту может лишь человек, имеющий представление о чести, выкинутой в Красной Армии на свалку за ненадобностью, как не вписывающуюся в систему. А что же творилось среди солдат?
Но я немного забежал вперед. Отвлечемся на половину странички от рева моторов, мигания бортовых огней во время ночных полетов и вернемся к моим, как принято говорить, личным делам.
Итак, летом 1934 года, почти без копейки в кармане, зато с беременной женой на руках, молодой командир звена бродил по авиагородку, расположенному на Соломенке, и искал свободную комнату. Авиагородок был застроен капитальными домами с высокими потолками и большими окнами, где жило бригадное начальство, а я искал комнату в недавно построенных домах — четвертом, пятом и шестом, где кубатура была поменьше, а на три комнаты, а значит и хозяйки, имелись всего одна коммунальная кухня и коммунальный туалет. Говорят, что это была не только экономия средств, но и своеобразная политика приобщения к коллективному образу жизни, на идиотский манер жрецов общежития, живущих в кремлевских дворцах. Эти квартиры, где жили самые разные по служебному положению и интересам люди, частенько превращались в настоящий ад: ссоры и склоки, особенно на кухне, были обычным делом, а вонища из уборной могла сравниться только с запахом ядовитых веществ, которыми заправлялись ВАПы и ЖаПы — баки, устанавливаемые на плоскостях штурмовиков для обливания противника отравляющими газами и зажигательной смесью. Но если к этим приспособлениям, предназначенным для химической войны, которая тогда была у всех на слуху, как сейчас ядерная, мы подходили в специальных резиновых костюмах и противогазах, то в коммунальный туалет, чистить который никто не хотел, приходилось заходить надевши калоши — ведь нередко ступали по моче.
Но даже такие условия жизни были для нас, поначалу, вершиной мечтаний. Никаких ордеров тогда не выписывалось, отношение к жилью офицеров Красной Армии, было сугубо монгольское, кто что сгреб. Руководствуясь этим принципом, я обнаружил на третьем этаже шестого дома комнату, откуда собиралась выезжать на Дальний Восток семья офицера. В то время, сразу после переезда украинского правительства в Киев из Харькова, происходила большая смена воинских частей вокруг новой столицы Украины. Нужно было немножко подождать.
Перемещение столицы официально объяснялось тем, что теперь мы сильны и уже не боимся угрозы со стороны западных соседей-поляков, которые считались главным врагом, и можем перенести столицу в древний Киев, находившийся ближе к советско-польской границе. Следует сказать, что поляки действительно задирались не по уровню и возможностям, что является, впрочем, их национальной чертой. Таковыми были политические и военно-геополитические маневры. А я совершил свой маневр: временно захватил девятиметровую комнатушку на первом этаже, которую занимал сверхсрочник, имевший жену и квартиру в Киеве на Чоколовке. Не спасли бедного сверхсрочника и два чемодана, в одном из которых были трусы с майкой, а во втором стоптанные башмаки. Следующим маневром было мое перемещение в восемнадцатиметровую комнату в первом подъезде на третьем этаже, где мы соседствовали не с дворником, как в девятиметровке, а с ребятами-офицерами, политруком автороты Овчаренко и летчиком- холостяком. Комнатка была солнечная и теплая, но получил я ее через два года после приезда в Киев. А пока нужно было меблировать комнату на первом этаже, где мы соседствовали с дворником. Вопрос осложнялся тем, что после симферопольского происшествия в моем кармане было пусто. Я обратился к начфину бригады, а он направил меня к Качанову, который наложил на уголок моего рапорта резолюцию — выдать месячное жалование вперед. Вскоре я получил в кассе двести двадцать рублей. Распределив это богатство по статьям расходов, я совсем приободрился. Из Качи мне без всякой задержки выслали дубликаты украденных документов, а месяца через четыре партийное бюро эскадрильи постановило выдать мне новый партийный билет. Начальник политотдела бригады вскоре вручил мне его. Против этого был
