Возможно, аэродромные службы принимали нас за самолеты противника? Я решил, что буду лететь еще минуты три по прямой, а потом стану на круг, на высоте 1000 метров, чтобы оставить запас высоты для прыжка с парашютом — бензин заканчивался и принялся кодовыми огнями подавать свой позывной сигнал: мигание три раза. Я уже пролетел аэродром, когда внизу справа увидел зеленую ракету, как позже выяснилось пущенную комендантом аэродрома Суйнин. Я оглянулся назад и увидел, что все летчики, которые шли за мной в сомкнутом строю, от радости замигали кодовыми огнями, одновременно подавая сигнал земле, что летят свои. Мы стали на большой круг, определяя точную высоту и готовясь к снижению. Горючее было на исходе, мы находились в воздухе уже четыре с половиной часа. В это время на аэродроме Суйнин вспыхнула свеча американского производства о которой я уже писал и на целых пять минут летное поле прекрасно просматривалось. Времени терять было нельзя и я, исходя из того, что все ведомые повторят мой маневр, наклонил самолет на левое крыло и стал снижаться скольжением. Всякий такой маневр позволял снизиться метров на двести. Как будто вырубал в воздухе своеобразные ступеньки. При скольжении на И-15 БИС нужно сбавлять газ и слегка прикрывать жалюзи, чтобы мотор не остыл и не заглох. Скольжение на «этажерке» сопровождается «музыкальным эффектом». Все несущие и поддерживающие ленты плоскостей начинают петь и играть наподобие балалайки. Снизившись до высоты ста метров, я зашел на посадку и совершенно нормально приземлился, скоро оказавшись под сенью тех самых пальм, которые росли на восточной окраине аэродрома Суйнин.
Вместе с китайцами нас встретил Корниенко, настроенный совершенно добродушно, вроде бы это и не он удрал с поля боя. Я принялся его отчитывать, а он выкручивался, превращая все в шутку. Потом мы пробовали с ним разобраться у главного военного советника, где он объяснял, что, мол, испугался и потерял ориентацию. Таковы были порядки в ту эпоху, что человека, неосторожно сказавшего двусмысленное слово о Товарище Сталине стирали в лагерную пыль, а с настоящим трусом, горлохватом, дезертиром, проходимцем или ворюгой, никто не хотел связываться.
Нам удалось поспать не более двух часов. Разбудивший нас комендант, даже не предложив чашку чая, передал срочный приказ лететь на Чунцин, куда направились японские самолеты — бомбить город. Мы шли к машинам буквально покачиваясь от усталости и переживаний той ночи, которую каждый, конечно же, запомнил на всю жизнь.
Было примерно половина восьмого утра по местному времени, когда наши самолеты взлетели и взяли курс на Чунцин. Противника над городом не было. Аэродром Бешеи был уже немного расчищен китайскими солдатами от земляных глыб, заваливших взлетно-посадочную полосу — последствий ночной бомбежки. Мы осторожно произвели посадку на специально подготовленной посадочной полосе шириной 30–40 метров. Едва успели приземлиться, как снова пошел сильный тропический дождь, на целую неделю опустивший свой плотный занавес над сценой воздушной войны в Китае 1939 года.
Под этим завесом мы могли немного осмотреться, чтобы получше узнать страну, в которую попали, и выяснить, как мы выглядим на ее фоне. Должен сказать, что не один раз мне приходила мысль, что если уж в Китае, с его многомиллионным, терпеливым народом, не удалось построить приемлемую модель социализма, как мы ее представляем, значит делу наших теорий — полный «швах». Уж кто знает, что экономика должна быть экономной, так это китайский крестьянин. Часть бензина Китай того времени получал из СССР, что было далеко и дорого, а другую — закупал на международном рынке у нефтяных монополий и доставлял через Индокитай и Бирму. Бензин поступал расфасованным в белые жестяные бидоны емкостью по 10 литров. Так же фасовалось и моторное масло. Для заправки нашего самолета требовалось 20 таких банок. А из пустой тары китайцы чего только не наделали: баночки, посуду, игрушки, безделушки, благо бидоны были никелированными и их возврата никто не требовал. Целую неделю мы отсыпались после нервных встрясок, связанных с воздушными боями, в свободное время наблюдали за этим китайским рукоделием, а потом небольшими группами начали выезжать в Чунцин. Оказалось, что мы довольно состоятельные люди в стране, где при наличии денег можно кое-что купить. В грязном и сером с виду городе, слепленном из глины, бамбука и бревен, имелись великолепные универсальные магазины китайских и западных торговых фирм, которые ломились от обилия товаров, а в сверкающих витринах отражались толпы оборванных бедняков и безработных. Особенно бросалось в глаза огромное количество нищенствующих детей. Они бегали за нами, произнося слово «киго» — «дай» и протягивая грязные ручонки, просили милостыню. В Чунцине было до пяти тысяч рикш. И нам казался очень позорным этот транспорт-человек, едущий на человеке. Сотни носильщиков были готовы отнести всякого желающего в любое место за очень умеренную плату.
Эти манеры китайцев вызвали один довольно неприятный инцидент, когда Саша Кондратюк вместе с летчиками из другой эскадрильи, желая продемонстрировать пролетарскую солидарность, и выяснив, что бедный рикша, смуглый человек в трусах, с полотенцем за поясом для вытирания пота, с раздутыми варикозными венами на ногах от непосильного труда, ни разу в своей жизни не катался в собственной повозке, а только возил других, посадили его на место седока и долго катали по Чунцину, вызвав в городе переполох не хуже возникавшего при налете японских бомбардировщиков. Китайцы глазам своим не верили, когда увидели совсем обалдевшего рикшу, то и дело пытающегося удрать из собственной бедарки, которого таскает по улицам европеец, одетый в приличный костюм, в шляпе и при галстуке, а еще два европейца подталкивают бедарку сзади под крики «Давай!», которые испускали еще два европейца бегущих сзади.
Вся эта процессия выскочила на перекресток и большое столкновение сумел предупредить только китайский полицейский, остановивший все движение. Утомившись, наши «волонтеры» отволокли рикшу на то место, откуда его взяли и в качестве компенсации за нанесенный моральный ущерб, дали ему, скинувшись, как в России на бутылку, несколько десятков китайских долларов с портретом Сун-Янт-Сена, гарантированных золотым эквивалентом почему-то Мексики. Во время своего путешествия, в ходе которого наши волонтеры, конечно, будучи под «мухой», порядком взмокли, они все же подтвердили истину, согласно которой пролетарии всех стран должны с полуслова понимать друг друга. Совершенно не зная китайского языка, они умудрились выяснить, что китаец ни разу не катался на своей бедарке, что эта бедарка вообще не его, а взята напрокат, что у бедного рикши нет «мадам», поскольку жены в Китае покупаются, впрочем, по весьма сходной цене. Хорошая девушка из бедной семьи, например, стоила долларов до семидесяти. Для решения всех этих проблем наши волонтеры и субсидировали рикшу, которого, впрочем, сразу уволокла куда-то городская полиция. Примерно такая же судьба постигала и всю нашу интернациональную пролетарскую помощь, которую, примерно с таким же уровнем квалификации и понимания обстановки, мы десятилетиями навязывали разным странам мира.
Вечером в нашу фанзу-клуб явился сначала полицейский, уточнивший, что мы живем действительно здесь, а потом и очень вежливый служащий Чунцинской мэрии, который долго извинялся за недостойное поведение китайского рикши. Я просил, чтобы рикшу не наказывали и чиновник вроде бы согласился. К сожалению, нередко, китайцы соглашались с нами только для вежливости, а делали по-своему. Особенно если нужно было кого-нибудь отлупить палками.
Но вернемся к материальному положению наших летчиков, которое позволяло им оказывать материальную помощь китайским рикшам. Рядовой летчик-волонтер получал тогда 600 китайских долларов в месяц, что соответствовало американским в пропорции один к шести. Мы с командиром получали по 1100 долларов, которые назывались «мексиканскими», их гарантировала Мексика. Там же их и печатали, привозя слипшимися пачками, что мне приходилось видеть при получении жалованья, которое нам выдавали один раз в месяц. Китайский рабочий получал в месяц 12-ть таких «долларов». Можно себе представить уровень нищеты, если учесть, что далеко не все имели работу. Что можно было купить на наши доллары и привезти в свою страну, где товаров практически не было или они доставались из-под полы и были чрезмерно дороги. На месячное жалованье я мог сшить себе из импортной шерсти пять костюмов «четверок»: пиджак, двое брюк и жилет. Так я и сделал однажды, впервые в жизни став обладателем темно-синего вечернего костюма, черного для торжественных выходов, светло-серого для дневного времени, светло-песочного цвета «тропик», и еще одного из плотной шерсти — повседневного, на холодное время года. Все эти сокровища мне предложил и рассказал о их предназначении, владелец мастерских в центре Чунцина, немало проживший в России, китаец, которого мы называли Иван Иванович Иванов. «Иванов» был очень удивлен, что до сих пор я был владельцем всего одного костюма, да и то практически казенного, выданного на базе «Московшвея» при нашем отъезде в Китай. Иван Иванович, по его словам, обшивал все советское посольство, делая это, надо сказать, мастерски. В его костюмах щеголял сам
