— Прошу прощения, герр Йенс, но у меня просто не было, ни подходов, ни выходов на вас. А смысл моих действий может быть вот он: вы и я стоим рядом и разговариваем друг с другом.
От такого ответа Йенс недоумённо потирал нос минут пять.
— Оригинально. Так раньше чернь подпаливала барские конюшни, дабы Государь обратил внимание на их беды. Йохан, вы же не бедный?
— У меня было тяжелое детство.
После этой фразы Йенс улыбнулся. И не последние представители двух криминальных поколений, пожали друг другу руки.
………………………….
Ваня поехал в Россию с деньгами отобранными у очередных придурков. С мятыми, чудом уцелевшими бумажками с адресами. Со специальным словарем, где крупными буквами были транскрипции русских обиходных фраз. Сел в авиалайнер до Москвы. Дальше надо было либо поездом, либо самолётом до Омска. Из него автобусом до районного центра, а там, говорят, местные на частном транспорте подбросят.
Он поехал поездом, хотя один германец настоятельно рекомендовал дождаться вечернего самолета в Омск и лететь им. Не искушать пространства России своим иностранным видом. Но он упрямо решил ехать по железной дороге и посмотреть на великую страну хотя бы из окна вагона. Но на её просторах царила зима. Как будто специально для немцев — ранняя, ноябрская. И длинная ночь лишь накоротко оставляла землю в предвечерней мгле, называемой здесь 'днем, только пасмурным'. А когда пересекли великую реку Волгу и начались степи, весь состав пронзил ветер и мороз, и окна покрылись белой узорчатой вязью. Так что просторов страны он не увидел.
И, конечно, в первые же часы, когда он вышел в туалет и легкомысленно оставил куртку с портмоне в кармане, его как положено здесь, — за место: 'Здрасте!', — обокрали. Хвала Господу, — выпотрошенную шкурку кошеля с его паспортом великодушно подбросили в купе проводников. Потом он обнаружил, что в его, пусть и дорогой, из кожи тончайшей выделки, курточке холодно даже в купе. По его беспокойному мнению случился природный катаклизм. Катастрофическое падение температуры с -3 до -32. Он ждал когда, на какой станции всех пассажиров поселят в гостиницу, а поезд поставят на прикол до наступления приличных для передвижения температур. Не ниже -15 градусов по Цельсию.
На что ему, недовольные его возбуждением, отвечали проводники — радостные, как показалось Ване — 'Такое бывает, вот только, бля, козлы казанские угля не дали. А ведь верно должны были знать о такой природной херне', и советовали ложиться спать, укрывшись двумя одеялами.
Его, обобранного, взял на поруки один русский. Немного говоривший на немецком, вернее едва говоривший, а чаше писавший ответы на клочке газеты. Он мнил себя довольно приличным знатоком языка Гёте и Гейне, которых он принялся без конца цитировать. Но только по-русски. После принимался переводить обратно на немецкий, коверкая немецкий смысл и сам язык.
На вокзале они оказались рано утром и попутчик, которому ехать в туже сторону, что и Ване предложил никуда не соваться, а обождать на вокзале, благо тепло: целый +1 в зале, а не -28 на пероне. Ваня согласился, но его дернуло побежать звонить в Германию пану Михалу о срочной пересылке финансовых средств. Дозвонившись, он наорал на пьяного румына. Наорал не справедливо, — каким еще быть румыну поздним вечером в пятницу? Он потребовал, что б тот нашел Михала и мчался на круглосуточный 'Вестерн Юнион' пересылать деньги на их же подразделение, но на вокзале в Русском Омске.
Вернувшись успокоенный услышал строгий выговор обеспокоенного русского, что тот не предупредив ушел. И не зря — пропала уже и сумка с вещами Вани. Ваня опять взгрустнул — там не только вещи, там бумажки с адресами и прочее от прошлой жизни, сохраненной матерью. Потом он пошел в туалет. А зайдя в туалет, услышал шорох в соседней кабинке и по наитью сделал то, что не сделал бы в Германии, — рванул дверцу и увидел втиснувшихся в кабинку двух парней, примеченных им еще в поезде, тормошащими его сумку.
Увидев его, остолбеневшего, ребятки, цыркнув сквозь расшатанные зубы, сказали ему просто:
— Пошел на хуй, фашист.
И Ваня их понял.
Когда он уходил, ребятки, отрубленные наглухо, валялись на очке, брызгами своей крови изукрасив туалетный кафель под вид павлиньих хвостов.
Вернувшись в спящий зал, он, теперь уже молчаливый и наглый, забрался в сумку попутчика. Тот лишь с интересом смотрел на своего подопечного, сразу заметив окровавленные руки. Ваня достал из чужой сумки бутылку водки и выхлебал с горла половину, а на вопрос — утверждение:
— Что, друг, еще и впизды получил?
Отрицательно мотнул головой и разразился длинной матерной тирадой на чистом русском, хоть и свистящим шепотом. Чем привел попутчика в восторг. А когда он бросил из-за спины украденную сумку перед собой, попутчик просто задохнулся от восторга и замотал головой.
— Ну, бля, пацан! Считай, что ты уже вернулся. Ты теперь не в гостях. Ты на Родине. Может ты и другие слова вспомнил, кроме матерных?
И только тут Ваня с нарастающим удивлением вслушался в себя. В нем что-то сдвинулось. Сдвинулось поверх огромного темного кома, который он часто, будучи в стрессовой ситуации, ощущал в себе. Летали хлесткие матерные фразы, но они ему уже были неприятны, а там, внутри кома слышались звуки других слов, и их было много, им было тесно. Но они, как, ни силились, — не могли вырваться из стягивающего их, и душу Вани, липкого плена. Пока не могли…
Уборщица со шваброй удивленно и даже возмущенно выпялилась на него, когда он начал передвигать с место на место свою сумку и чемодан прикорнувшего попутчика, давая ей подмыть пол везде. Уборщица уже открыла рот что-то сказать, верно, резкое, но Ваня, сам от себя такого не ожидая, успел ляпнуть вперёд:
— Заебла.
Сказал, и его обдало запоздалой краской. Он точно не знал смысла того, что сказал. Он только знал: что-то очень грубое. Но уборщица, закрыла рот, так ничего и, не произнеся, продолжила тереть пол. Уже подальше от него.
Захотелось есть. Очень. Страшно захотелось есть. Толкнул спящего попутчика и объяснил ему, жестами, — показывая, как он ложкой забрасывает себе, что-то в рот, — что пора кушать.
В буфете Ваня, давясь, жрал какую-то херню, купленную сострадательным попутчиком. Но 'херня' была горячей, а бурда под названием 'чай с молоком' обжигающей. И было хорошо. Было вкусно, и противоречиво: мозгами понимаешь что херь полная, — от которой и отравится можно, — и ни чего вкусного. А — вкусно и хорошо, — тепло и сытно. А на тебя смотрит буфетчица, и в какой-то момент удовлетворенная чем-то, будто кивает. Кому? Ему? И отходит по своим делам.
Поев, Ваня почувствовал эйфорию. Тело было невесомым, телу и душе было тепло. И вся серость вокруг стала обретать цвета и принадлежность. Она становилось его, а он становился своим.
Потом осоловелый сунулся к окошку 'Вестерн Юнион' и не обращая внимания на вывески и объявления принялся сначала просто просить открыть. Потом громче. Потом принялся тарабанить кулаком и орать матом. А в голове его, и по всему телу, млело, и струилась безотчетная радость.
Тут-то его и взяли под белы рученьки охранители правопорядка вокзала. Он только изумился: 'Вас ис Дас?' как локти его отпустили, но провели в привокзальное отделение милиции, придерживая нежно за бока.
— Там Ваня выдал какой-то словесный сумбур, мешая немецкие слова и русский мат. Прибежал попутчик, волоча все их вещи. Видно ванин мат был слышен далеко. И принялся что — то по-русски объяснять стражам порядка. Те проявив было заинтересованность, верно услышав о краже в поезде, поскучнели и отложили достанные было ручку и бумагу. Спросили через попутчика — переводчика будет ли он, гражданин Германии писать заявление о краже в поезде. Ваня отрицательно замахал — и головой, и руками. Милиционеры облегчено вздохнули и вернули ему паспорт. Погрозили ему пальчиком, что б больше не орал, и не колотился. И, напоследок, почему-то обозвали 'Декабристом'.
Наконец, открылось окно 'Вестерн Юниона' и сонная кассирша начала уныло отсчитывать ему
