Народники-беллетристы

болезненное состояние распространяется по всему общественному организму, недовольство собой и всем окружающим сказывается в самых темных его слоях; и там, как в интеллигентной среде, находятся 'нервные' особи, одолеваемые 'предсмертными', как выразился Гаврило, мыслями. Употребляя выражение Сен-Симона, можно сказать, что болезненное стремление разрешить неразрешимое свойственно критическим и чуждо органическим эпохам общественного развития. Но дело в том, что и в критические эпохи под этим стремлением задумываться над неразрешимыми вопросами скрывается вполне естественная потребность открыть причину испытываемой людьми неудовлетворенности. Как только она открыта, как только люди, переставшие удовлетворяться своими старыми отношениями, находят новую цель в жизни, ставят перед собою новые нравственные и общественные задачи, от их склонности к неразрешимым метафизическим вопросам не остается и следа.

Из метафизиков они снова превращаются в живых людей, о живом думающих, но думающих уже не по-старому, а по-новому. Можно и иначе вылечиться от той же болезни: уйти из той среды, которая навела вас на 'предсмертные' мысли, забыть о ней, найти такое занятие, которое не имело бы ничего общего с вашей старой обстановкой. Очень может быть, что в приютившей вас новой среде окажутся свои 'проклятые вопросы', но они будут вам чужды, и тюка они найдут доступ к вашему уму и сердцу, вы успеете отдохнуть, успеете насладиться известной степенью 'бесчувственности'. В подобном лечении посредством бегства не много привлекательного, но несомненно, что оно, при случае, может оказаться вполне действительным. Гаврило прибег именно к этому способу, и по-своему вылечился. Его вылечила не 'метла', а просто перемена обстановки. Покинутая деревня перестала терзать его своими неурядицами, а вместе с этим пропали и 'предсмертные' мысли.

VII.

Болезненное нравственное настроение, овладевающее крестьянином под влиянием современной деревенской обстановки, составляет также главную мысль другого рассказа г. Коронина — 'Больной житель'.

Герой этого рассказа, крестьянин Егор Федорович Горелов, подобно Гавриле, махнул рукой на свое хозяйство и почувствовал отвращение к деревенским порядкам, задумавшись все над теми же вопросами: 'что к чему, зачем и к каким правилам?'. Однако он пришел уже к довольно определенному и довольно конкретному ответу на этот счет. Из-под 'власти земли' он выбился так же бесповоротно, как и Гаврило. Но он не одеревенел, не превратился в 'идола'. У него есть известная цель, к которой он и стремится по мере сил и возможности. 'Разное бывает хозяйство, — отвечает Егор Федоров на вопрос, почему он предпочитает жить в батраках, а не в собственном доме. — Главное, чтоб в уме был порядок. Который человек полоумный и никакого хозяйства в душе у него не водится, тому все одно'… Странно звучат такие слова в устах русского крестьянина, и неудивительно, что, по замечанию автора, после разговора с Егором Федоровичем на многих из его односельчан 'нападала тоска'. Собеседник, выслушавший вышеприведенный ответ насчет хозяйства, не верил своим ушам. 'Изумление его было столь велико, как если бы ему оказали, что его ноги, собственно говоря, растут вместе с онучами у него на голове'. Он мог только произнести 'вот оно как!' и с этих пор уже не расспрашивал Горелова, чувствуя к нему непреодолимый страх. Этот собеседник, очевидно, не утратил еще старой крестьянской непосредственности и жил, не мудрствуя лукаво. Это был своего рода Иван Ермолаевич, не упускавший, впрочем, случая зашибить копейку мелкой торговлишкой. Он не мог понять Горелова, который в свою очередь перестал понимать его и ему подобных. Установивши известный 'порядок' в своем собственном уме, Егор Федорович стал сильно задумываться об участи своих односельчан. Слыхал он, 'будто в губерниях насчет деревень наших хлопочут'. Ему очень занятно было послушать, 'что такое и в каком значении?' — и вот он решился идти на собеседование к учителю Синицыну. К несчастью, из их разговора вышло не больше, чем из разговора Гаврилы со священником. ' — Насчет чего хлопочут в губерне? — приставал к учителю Горелов. — В каком значении житель-то наш? Слыхал я, что в мещане приписывают… или останется он на прежнем положении?

— Хлопочут, чтобы как лучше ему было, — возразил учитель. — Ты вот не умеешь читать, а я читал газету. Прямо написано: дать мужику в некотором роде отдых!

— Облегчение?

— Облегчение. По крайности, чтобы насчет пищи было благородно.

— А насчет прочего? — с тоской спросил Горелов.

— Ну, в отношении прочего я тебе ничего пока не могу сказать. Пока не вычитал. А как вычитаю — приходи, расскажу досконально!

— А я так думаю, не миновать ему казни! — сказал Горелов.

— Кому казни? — удивленно спросил учитель.

— Да жителю-то.

— Что ты говоришь?

— Да так… не минет он казни. Помяни ты мое слово — будет ему казнь! Ужели же пользу ему возможно сделать, ежели он ополоумел? Говоришь — хлопочут, да, Господи Боже мой, зачем? Стало быть, пришел же ему конец, как скоро он все одно, что оглашенный. Нету ему больше ходу, и никто не волен облегчить его. Не знаю… не знаю, как нашим ребятам… им бы помочь, а нашему брату, деревенскому жителю, ничего уж нам не надо! Одна единая дорога нашему брату, старому жителю — к бочке грешной…

— В кабак?

— Пря-амехоныко в кабак! По той причине, что никто не волен дать нам другой радости, окромя этой!

— А ты пьешь? — Я чтой-то не слыхал.

Горелов покачал головою'.

Вскоре после этого разговора он окончательно покинул родные места.

Но неужели так трудно ужиться в современной деревне крестьянину с некоторым 'порядком' в мыслях? — спросит, может быть, читатель. Вместо ответа мы укажем ему еще на два рассказа г. Каронина: 'Вольный человек' и 'Ученый'.

В знакомом уже нам Парашкине, по-видимому, еще задолго до массового бегства его обывателей, жили-были два крестьянина: Илья Малый и Егор Панкратов.

Они ни в чем не походили один на другого. 'Илья Малый был простодушен; Егор Панкратов сосредоточен. Илья Малый молчал только тогда, когда говорить было нечего; Егор Панкратов говорил только тогда, когда молчать не было никакой возможности… Один постоянно отчаивался, другой показывал вид, что ему ничего', и т. д. Но главное различие их характеров заключалось в том, что 'Илья Малый жил так, как придется и как ему дозволят; Егор Панкратов старался жить по правилам, не дожидаясь позволения'.

'Один жил и не думал, другой думал и этим пока жил'.

Несмотря на все несходство их характеров, между Ильей Малым и Егором Панкратовым существовала тесная дружба. Она завязалась с тех пор, как Егор отбил у старосты корову Ильи, предназначенную к продаже за недоимку. Такой поступок Егора, мотивированный, впрочем, тем соображением, что 'в законе про корову нигде не сказано', возбудил полнейшее удивление робкого и беззащитного Ильи. Егор казался ему героем, и он безусловно подчинялся ему всегда и всюду, кроме тех случаев, когда его друг вступал в столкновение с барином или — с сельским начальством.

В этих случаях Илья немедленно обращался в постыдное бегство, а Егор стоял на своем и случалось — выходил победителем, потому что всегда старался держаться законной почвы.

Стремление жить по закону и 'по правилам' сделалось манией Егора. 'Все повинности он отправлял исправно, подати платил в срок и с презрением глядел на голытьбу, которая доводит себя до самозабвения. Порка для него казалась даже странной, он говорил: чай, я не дитё малое'.

Со всем тем он смутно чувствовал, что твердой законной почвы у него под ногами не имеется.

Его права, как 'вольного человека' и самостоятельного хозяина, были ему очень неясны. И хотя он безусловно предпочитал новые деревенские порядки старым, крепостническим, однако и новые порядки далеко не могли удовлетворить его стремлениям к самостоятельной жизни по правилам. 'Душа, братец мой, вольна нынче, а тело нет, так-то!' — возразил он однажды своему приятелю, утверждавшему, что нынче 'ничего, жить можно'.